Я поймала себя на том, что не могу сдержать любопытство: кто такая Джейн? А Элис? Ее университетские подруги или коллеги? Она когда-нибудь говорила мне о них?

А им обо мне?

Номер Макса все еще в списке. Не знаю, нужно ли ему звонить. Хотела бы Зои, чтобы я ему позвонила?

Нет, она не просила. Я листаю дальше, нахожу номер Дары — как и ожидалось, написано «мама».

Набираю номер, но попадаю на голосовую почту и вешаю трубку. Я считаю неправильным оставлять тревожное сообщение на автоответчике, когда адресат в пяти тысячах километрах и ничем не может помочь. Буду дозваниваться.

Через полтора часа после того, как Зои забрали из палаты, ее вкатывают назад.

— Некоторое время еще продлится слабость, но с ней все будет хорошо, — заверяет медсестра и выходит.

Я киваю.

— Зои! — шепчу я.

Она крепко спит, еще не отошла от наркоза, под опущенными ресницами на щеках залегли синие тени. Вытянутая рука лежит поверх хлопчатобумажного одеяла, как будто она протягивает мне что-то невидимое. Слева от нее на штативе свисает еще один пакет с кровью для переливания, его содержимое змеится по невозможно тонкой соломинке, воткнутой в изгиб ее локтя.

Последний раз я была в больнице, когда умирала моя мама. Ей поставили диагноз — рак поджелудочной железы, и ни для кого не было секретом, что дозы морфия становились все больше и больше, пока сон не стал ее перманентным состоянием, чтобы отогнать боль. Я понимаю, что Зои не моя мама и больна она не раком, и тем не менее что-то в ее позе — неподвижной и молчаливой — заставляет меня ощутить дежавю, как будто я опять перечитываю ту же главу, которую не хотела бы даже видеть напечатанной.

— Ванесса! — окликает меня Зои, и я вздрагиваю. Она облизывает белые пересохшие губы.

Я беру ее за руку. Я впервые держу Зои за руку — ладошка такая маленькая, похожая на птичку. На кончиках пальцев мозоли от гитарных струн.

— Я звонила твоей маме, но не смогла дозвониться. Я могла оставить сообщение, но подумала…

— Не могу… — перебивает меня шепотом Зои.

— Что не можешь? — шепчу я, наклоняясь ближе и пытаясь расслышать.

— Не могу поверить…

Я во многое не верю. Люди заслуживают то, что имеют, и хорошее, и плохое. Когда-нибудь я попаду в мир, где людям воздастся по делам их, а не по тому, кто они есть. У счастливых концов нет непредвиденных обстоятельств и условий.

— Не могу поверить, — повторяет Зои таким тихим голосом, как будто из-под толщи ткани, — что мы выбросили деньги на ветер за гостиничный номер…

Я смотрю на нее, чтобы понять, шутит она или нет, но Зои уже вновь погрузилась в сон.

Уже давно канули в Лету те времена, когда быть гомосексуалистом и учителем — две несовместимые вещи, но в школе, где я работаю, предпочитают придерживаться политики «не спросят — не рассказывай». Я намеренно не скрываю свою сексуальную ориентацию от коллег, но и не трублю о ней на каждом углу. Психологами от «Рейнбоу Альянс» [6]в старших классах нас работает двое, но мой коллега Джек Куманис самой что ни на есть традиционной ориентации. У него пятеро детей, он занимается триатлоном и любит говорить цитатами из фильма «Бойцовский клуб» — однако так случилось, что его воспитали две мамы.

Тем не менее я осторожна. Несмотря на то что многие школьные психологи не видят ничего крамольного в том, чтобы проводить личные беседы со школьниками за закрытой дверью, я двери никогда не закрываю. Моя дверь всегда остается чуточку приоткрытой, чтобы не было ни малейшего сомнения в том, что происходящее за ней — совершенно законно и это можно прервать в любой момент.

У меня широкий круг обязанностей: я выслушиваю тех учеников, которым просто необходимо, чтобы их выслушали; налаживаю связи с приемными комиссиями колледжей, чтобы они не забывали о нашей школе; поддерживаю тех, кто слишком робок и боится говорить; проявляю чудеса изобретательности, составляя расписания занятий трехсот учеников, которые все хотят изучать английский факультативно. Сегодня на моем диване сидит мама Микаэлы Берриуик — девятиклассницы, которая только что получила по социологии четыре с плюсом.

— Миссис Берриуик, — говорю я, — это еще не конец света.

— Я и не рассчитывала, что вы поймете, мисс Шоу. Микаэла с рождения мечтает поступить в Гарвард.

Что-то я в этом сомневаюсь. Ни один ребенок не вылезает из материнской утробы с четким планом, в какой университет отправит свое резюме, — выбор помогают сделать рьяные родители. Когда я училась в школе, термина «родители-вертолеты» еще даже не существовало.

— Нельзя позволить учителю истории, который невзлюбил мою дочь, запятнать ей характеристику, — гнет свое миссис Берриуик. — Микаэла с радостью готова пересдать экзамен, чтобы мистер Левин задумался над своей системой оценивания знаний…

— Гарварду все равно, что у Микаэлы по социологии. Гарвард больше интересует, готова ли девочка весь первый курс по-настоящему искать себя, узнать, к чему она склонна.

— Вот именно! — восклицает миссис Берриуик. — Именно поэтому она посещала курсы по подготовке к сдаче отборочного теста.

Микаэле еще два года учиться до сдачи вступительных тестов. Я вздыхаю.

— Я поговорю с мистером Левиным, — говорю я. — Но ничего не обещаю.

Миссис Берриуик открывает сумочку и вытаскивает пятидесятидолларовую банкноту.

— Я рада, что вы на моей стороне.

— Я не могу взять у вас деньги. Нельзя за деньги купить Микаэле лучшие оценки.

— Я не покупаю, — прерывает меня собеседница, натянуто улыбаясь. — Микаэла ее заслужила. Я просто… хочу выразить свою признательность.

— Спасибо, — отвечаю я, отталкивая протянутую банкноту. — Но я на самом деле не могу взять деньги.

Она меряет меня взглядом.

— Только не обижайтесь, — таинственно шепчет она, — но вы могли бы одеваться не так старомодно?

Я думаю о том, как подойду к Алеку Левину и попрошу его изменить оценку Микаэле Берриуик, когда слышу чей-то плач в смежном кабинете.

— Прошу прощения, — говорю я, уверенная, что это плачет десятиклассница, с которой я общалась час назад. У нее двухнедельная задержка, и парень бросил ее после того, как у них случился секс. Я хватаю коробку с салфетками — школьные психологи могли бы рекламировать «Клинекс» — и покидаю кабинет.

Однако плачет не десятиклассница. Плачет Зои.

— Привет.

Она пытается улыбнуться, но выходит лишь жалкое подобие.

После нашей злополучной поездки в Бостон прошло три дня. После выскабливания я в конце концов дозвонилась до ее матери, которая вернулась с конференции и встретилась со мной в доме Зои. С тех пор я звонила Зои бессчетное количество раз, чтобы справиться о ее самочувствии, пока она не сказала, что, если я еще раз позвоню и спрошу, как она себя чувствует, она положит трубку. Если честно, сегодня она должна была вернуться на работу.

— Что случилось? — спрашиваю я, заводя ее в свой кабинет.

И закрываю дверь.

Она вытирает салфеткой глаза.

— Я этого не заслужила. Я хороший человек, — говорит Зои, и губы ее дрожат. — Я пытаюсь быть доброй, удобряю землю и жертвую бездомным. Не забываю говорить «спасибо» и «пожалуйста», каждый день чищу зубы зубной нитью и на День благодарения помогаю на походной кухне. Я работаю с людьми, страдающими болезнью Альцгеймера, и людьми, страдающими от депрессии, с теми, кто напуган, пытаюсь привнести в их жизнь что-то хорошее, хоть что-то, о чем они бы помнили. — Она поднимает на меня взгляд. — И что я получаю взамен? Бесплодие. Выкидыши. Мертворожденного ребенка. Чертов эмболизм. Развод.

— Это нечестно, — просто отвечаю я.

— Как и прозвучавший сегодня телефонный звонок. Врач, та, из Бостона… Она сказала, что они сделали анализы. — Зои качает головой. — У меня рак. Эндометриальный рак. И — подожди, я еще не закончила! — это хорошая новость. Его диагностировали на ранней стадии, поэтому мне могут удалить матку и у меня все будет прекрасно. Разве не поразительно? Наверное, стоит поблагодарить, что я родилась под счастливой звездой. А что дальше? Мне со второго этажа кирпич упадет на голову? Или меня выселят из квартиры? — Она встает и начинает оглядываться. — Можете выходить! — кричит она стенам, полу, потолку. — Что за чертова версия скрытой камеры? Кто решил, что в этом году я многострадальный Иов? С меня хватит. Я сыта по горло. Я…