Был полдень; слуга подал скромный обед: он состоял только из большого куска говядины на блюде около двадцати четырех футов в диаметре. За стол сели фермер, его жена, трое детей и старуха-бабушка. Фермер посадил меня около себя на стол, возвышавшийся на тридцать футов от пола. Боясь свалиться с такой высоты, я отодвинулся подальше от края. Фермерша отрезала ломтик говядины, накрошила хлеб в тарелку и поставила ее передо мной. Сделав ей глубокий поклон, я вынул свою вилку и нож и начал есть, что доставило им чрезвычайное удовольствие. Хозяйка велела служанке подать ликерную рюмочку вместимостью около двух галлонов[14] и налила в нее какого-то питья. Я с трудом взял рюмку обеими руками и самым почтительным образом выпил за здоровье хозяйки. Это до такой степени рассмешило присутствующих, что своим хохотом они едва не оглушили меня. Напиток напоминал слабый сидр и был довольно приятен на вкус.

Хозяин знаками пригласил меня подойти к его тарелке. Проходя по столу, я споткнулся о корку хлеба и шлепнулся. К счастью, я не ушибся. Я тотчас же поднялся; увидя, что мое падение сильно встревожило этих добрых людей, я взял шляпу (которую, как подобает благовоспитанному человеку, держал подмышкой), помахал ею над головой и трижды прокричал «ура» в знак того, что все обошлось благополучно. Но когда я приблизился к хозяину (так я буду называть впредь фермера), сидевший подле него младший сын, десятилетний шалун, схватил меня за ноги и поднял так высоко, что у меня захватило дух. К счастью, отец выхватил меня из рук сына и дал ему такую оплеуху, которая, наверно, сбросила бы с лошадей целый эскадрон европейской кавалерии. Он так рассердился, что приказал мальчику немедленно выйти из-за стола. Но мне не хотелось, чтобы в ребенке затаилась обида и злоба против меня. К тому же я вспомнил, как жестоко обращаются подчас наши дети с воробьями, кроликами, котятами и щенятами. Я упал на колени и, указывая пальцем на мальчика, всеми силами старался дать понять моему хозяину, что умоляю простить сына. Отец смягчился, и мальчишка снова занял свое место. Я подошел к нему и поцеловал его руку. Хозяин улыбнулся, взял руку сына и нежно погладил ею меня.

Во время обеда на колени к хозяйке вскочила ее любимая кошка. Я услышал позади себя сильный шум, словно десяток вязальщиков работали на станках. Обернувшись, я увидел, что это мурлычет кошка, которую кормила и ласкала хозяйка. Судя по голове и лапам, кошка была, повидимому, в три раза больше нашего быка. Я находился на другом конце стола, на расстоянии пятидесяти футов от животного. Хозяйка крепко держала свою любимицу, опасаясь, как бы она не прыгнула на меня. И все же я пришел в полное замешательство при виде этого свирепого чудовища. Однако мои опасения были напрасны: хозяин поднес меня к кошке на три ярда, и она не обратила на меня ни малейшего внимания. Во время путешествий мне не раз пришлось проверить общеизвестное утверждение, что бежать или выказывать страх перед хищным животным — верный способ подвергнуться его нападению. Поэтому я решил не проявлять ни малейшего беспокойства. Пять или шесть раз я бесстрашно подходил к самой морде кошки, и она пятилась назад, словно была больше испугана, чем я. Обед уже подходил к концу, когда в комнату вбежали три или четыре собаки. Однако они испугали меня гораздо меньше. Одна из них была мастиф[15] величиной в четыре слона, другая — борзая, выше мастифа, но тоньше его.

Затем в столовую вошла кормилица с годовалым ребенком на руках. Увидев меня, младенец, в согласии с правилами ораторского искусства детей, поднял такой вопль, что, случись это в Челси, его, наверно, услышали бы с Лондонского моста: он принял меня за игрушку. Хозяйка, руководясь чувством материнской нежности, взяла меня и поставила перед ребенком. Тот немедленно схватил меня за талию и засунул к себе в рот мою голову. Я так отчаянно завопил, что ребенок в испуге выронил меня. К счастью, хозяйка успела подставить мне свой передник. Иначе я бы непременно разбился насмерть.

Чтобы успокоить младенца, кормилица стала забавлять его погремушкой. Эта погремушка напоминала бочонок, наполненный камнями, и была привязана к поясу ребенка канатом. Унимая ребенка, кормилица присела на низенький табурет так близко от меня, что я мог подробно рассмотреть ее лицо. Признаюсь, это было неприятное зрелище. Вся кожа была испещрена какими-то буграми, рытвинами, пятнами и огромными волосами. А между тем издали она показалась мне довольно миловидной. Это навело меня на некоторые размышления по поводу нежности и белизны кожи наших английских дам. Они кажутся нам такими красивыми только потому, что они одинакового роста с нами; мы не замечаем на их лицах мелких изъянов. Только лупа может нам показать, как, в сущности, груба, толста и скверно окрашена самая нежная и белая кожа.

Помню, во время моего пребывания в Лилипутии мне казалось, что нет в мире людей с таким прекрасным цветом лица, каким природа одарила эти крошечные создания. Когда я беседовал на эту тему с одним ученым лилипутом, моим близким другом, то он сказал мне, что мое лицо производит на него более приятное впечатление издали. Он откровенно признался мне, что когда я в первый раз взял его на руки и поднес к лицу, то оно ужаснуло его. По его словам, у меня на коже можно заметить большие рытвины; цвет ее представляет очень неприятное сочетание разных красок, а волосы бороды кажутся в десять раз толще щетины кабана. Считаю нужным заметить, что я нисколько не безобразнее большинства моих соотечественников и, несмотря на долгие путешествия, загорел очень мало. С другой стороны, беседуя со мной о придворных дамах, ученый этот нередко говорил: у этой лицо покрыто веснушками, у другой слишком велик рот, у третьей большой нос, а я ничего не замечал. Разумеется, в этих рассуждениях нет ничего нового. Я говорю все это только для того, чтобы читатель не подумал, будто великаны, к которым я попал, очень безобразны. Напротив, я должен отдать им справедливость: это очень красивая раса.

После обеда хозяин отправился к рабочим, приказав жене, насколько можно было судить по его голосу и жестам, обращаться со мной позаботливее. Я очень устал и хотел спать. Заметя это, хозяйка положила меня на свою постель и укрыла чистым белым носовым платком, который, однако, был больше и толще паруса военного корабля.

Я проспал около двух часов; мне снилось, что я дома, в кругу семьи. Но тем острее была моя печаль, когда, проснувшись, я увидел, что нахожусь один в обширной комнате, шириной в двести или триста футов, а высотой более двухсот, и лежу на кровати в двадцать ярдов ширины. Моя хозяйка отправилась по делам и заперла меня одного. Кровать возвышалась над полом на восемь ярдов. Между тем некоторые естественные потребности побуждали меня сойти на землю. Позвать на помощь я не решался. Впрочем, это было бесполезно: все равно мой слабый голос нельзя было расслышать в кухне, где находилась семья. Пока я раздумывал, что мне предпринять, на постель взобрались по пологу две крысы и принялись обнюхивать ее. Одна подбежала к моему лицу. Я в ужасе вскочил и выхватил кортик. Эти гнусные животные имели дерзость атаковать меня с двух сторон. Одна крыса успела вцепиться передними лапами в мой воротник. К счастью, мне удалось распороть ей брюхо, прежде чем она причинила мне какой-нибудь вред. Она упала к моим ногам, а другая, видя печальную участь товарки, обратилась в бегство. На прощание я нанес ей рану в спину, так что, убегая, она оставила за собой кровавый след. После этого подвига я стал прохаживаться взад и вперед по кровати, чтобы перевести дух и прийти в себя. Крысы были величиной с большую дворняжку, но отличались гораздо большей ловкостью и злобой. Если бы, ложась спать, я снял тесак, они непременно растерзали бы и сожрали меня. Я измерил хвост мертвой крысы и нашел, что он равен двум ярдам без одного дюйма. Однако у меня не хватило присутствия духа сбросить крысу с постели.