Но если адмирал был неудачным полководцем и политиком, то зато как обладатель морских и технических знаний он был выдающимся. В своей специальной области он обнаруживал редкое богатство эрудиции. Он весь преображался, когда речь заходила о знакомых ему вопросах, и говорил много и увлекательно. Как собеседник он был обаятелен. Много юмора, наблюдательности, огромный и разнообразный запас впечатлений — всё сверкало, искрилось в его речи в эти минуты задушевной и простой беседы. И в это время чувствовалось, что этот человек мог оправдать надежды, что не напрасно он поднялся на такую высоту.
Будь жизнь несколько спокойнее, будь его сотрудники немного более подготовленными — он вник бы в сущность управления, понял бы жизнь государственного механизма, как он понимал механизмы завода и корабля, единство всех частей, их взаимное соотношение, их стройность.
Но в такое время, когда все были неподготовлены, когда никто даже из лучших профессиональных политиков не сумел найти методов успокоения революционной стихии, — как мог справиться с нею тот, кто всю жизнь учился быть хозяином не на суше и в огне битв, а лишь на море и в царстве льдов, кто провел большую часть жизни не на широком общественном просторе, а в тесной и уединенной каюте!
Адмирал в кругу близких людей был удивительно прост, обходителен и мил. Но когда он одевался, чтобы выйти официально, он сразу становился другим: замкнутым, сухим, суровым. Не показывает ли это, что роль Верховного Правителя была навязана ему искусственно, что изображал он эту роль деланно, неестественно. Весь этикет, который создали вокруг него свита и церемониймейстеры, был не по душе человеку, который привык к солдатской рубахе и паре офицерских ботфорт.
Редкий по искренности патриот, прямой, честный, не умеющий слукавить, умный по натуре, чуткий, темпераментный, но человек корабельной каюты, не привыкший управлять живыми существами, наивный в социальных и политических вопросах — вот каким представлялся мне адмирал Колчак после нашей поездки в Тобольск. Я одновременно полюбил его и потерял в него веру. Какую ответственность взяли на себя люди, которые в ночь на 18 ноября 1918 г. решили выдвинуть адмирала на место Директории!
Практика усмирений
Узнав о предстоящем проезде адмирала, люди, имевшие жалобы, сосредоточились в Таре, как уездном городе, которого нельзя было миновать.
В Тарском уезде происходили большие восстания. Как всегда, начинал и их новоселы, но по мере развития восстания к нему присоединялись и другие. Виной этого был характер подавления восстания. В уезде работали большевики, несомненно, под руководством и на средства тайных организаций в Омске, Таре и других городах. Крестьян сбивали с толку. До какой степени неразборчивы были агитаторы в средствах, может показать одна прокламация, имевшая успех на Енисее. Один из предводителей повстанцев, Щетинкин, бывший офицер, по происхождению крестьянин, j по убеждениям не большевик, а большевиствующий, увлекшийся революционной карьерой, — объявил крестьянам, что на Дальнем Востоке уже выступил великий князь Михаил Александрович, что он назначил Ленина и Троцкого своими первыми министрами, что Семенов к нему присоединился и осталось только разбить Колчака.
Не думаю, чтобы эта прокламация, текст которой был сообщен Управлению, была городской выдумкой, апокрифом. Какая же каша должна была быть в головах крестьян, которым Ленина и Троцкого представляли министрами великого князя?
Что в Енисейской и Иркутской губерниях чуть ли не половина крестьян считала власть Колчака давно павшей — это факт, многократно подтверждавшийся корреспонденциями с мест.
И в Тарском уезде, пользуясь неосведомленностью населения, подкупая учителей и старост, пользуясь услугами кооператоров и нанимая своих агитаторов, большевики мутили народ. И вот в это темное царство являлась карательная экспедиция. Крестьян секли, обирали, оскорбляли их гражданское достоинство, разоряли. Среди ста наказанных и обиженных, быть может, попадался один виновный. Но после проезда экспедиции врагами Омского Правительства становились все поголовно.
В Тарском уезде усмиряли поляки. По удостоверению уездных властей, они грабили бессовестно. Когда после поляков пришел отряд под командой русского полковника Франка, который не допускал никаких насилий, крестьяне не верили, что это полковник колчаковских войск.
Обыкновенно русские части вели себя не лучше поляков или чехов. Правда, последние допускали иногда невозможные издевательства. Так, например, у города Камня на Алтае был такой случай. Спасаясь от большевиков, население собралось к реке с последними пожитками, чтобы уехать на пароходе. Пришел пароход. На нем оказался польский отряд из Новониколаевска, где находился польский штаб. Подошел к берегу, начал грузить вещи. Захватив вещи и не приняв ни одного пассажира, отправился обратно.
Вот нравы периода гражданской войны.
Что же происходило в Тарском уезде ко времени нашего приезда, т. е. в половине октября?
Со стороны все казалось очень спокойным, мирным. Но вот мы в Таре. Мне докладывают, что начальник уездной милиции просит принять его незаметно. Я прохожу в каюту моего секретаря и там принимаю. Начальник милиции рассказывает, что военные власти вытворяют нечто невозможное, что они терроризировали всех, и милиционеры бросают службу и убегают, что хочет убежать и он, потому что население возбуждено и будет мстить всем без разбора.
Вот оно, наружное спокойствие!
Накануне возвращения
Адмирал отложил под конец беседу со мной по двум важным вопросам: о Государственном Совещании и об инструкции Деникину по земельному вопросу.
Он не забыл об этом и после Тары сам пригласил меня, чтобы закончить эти дела.
Он внимательно прочел проект Положения о Государственном Экономическом Совещании, просил разъяснить некоторые положения, спрашивая меня, какие существовали мнения по разным вопросам, и в общем, одобрил проект. Мне, однако, не нравилась такая упрощенная система докладов, потому что тот, кто докладывал, невольно освещал вопрос со своей точки зрения, и я просил адмирала, когда Положение совсем будет готово, рассмотреть его при участии всего Совета министров.
Второй вопрос оказался труднее. Адмирал начал возражать против составленной мной телеграммы, находя, что я недостаточно ясно выразил его точку зрения на необходимость установления частной собственности и охраны культурных и промышленных хозяйств. Некоторые его замечания были очень похожи на то, что говорил в Совете министров накануне отъезда моего в Тобольск приехавший с юга Третьяков. Он был у адмирала несколько вечеров подряд и мог развить там свои мысли.
В земельном вопросе я решил всеми силами проводить свою точку зрения и убедил адмирала, что всякие оговорки только затемняют смысл основной цели: охранить землепользование в том его виде, как его создала революция, и не допустить ни одного действия, которое дало бы возможность крестьянам отнестись к новой власти, как защитнице помещичьих интересов.
Редакция была установлена, и телеграмма закончена была теплыми пожеланиями генералу Деникину, чтобы Бог помог ему счастливо завершить тяжелую борьбу.
— Неважно обстоят наши дела, — сказал после этого адмирал, — именно наши, здесь, на сибирском фронте. Я уверен, что чем лучше будет у Деникина, тем хуже придется нам. Большевики ринутся в Сибирь.
Я не был согласен с этим и уверял, что большевики, потеряв Москву, неизбежно потерпели бы крах. Правительство, как растение, пускает корни там, где оно работает, и, перенесенное на новое место, оно неизбежно увядает, если ему не дадут времени окрепнуть.
— Меня пугает другое, — сказал я, — движение Деникина не похоже сейчас на победное шествие, где население готовит победу раньше, чем приходит победитель. Он завоевывает страну — значит, большевики сильны, крестьяне равнодушны, и я больше всего боюсь того момента, когда будет взята Москва. Внутренних противоречий еще слишком много, и когда будут брать Москву, развалится тыл. Безразличие, а иногда и прямое недоверие со стороны населения — вот самый опасный наш враг, который сильнее и эсеровских интриг, и равнодушной медлительности союзников, и измены чехов.