Рауль жадно слушал и бесился. Когда шаги этих двух болтунов стали удаляться, он взглянул им вслед. Один из них был пехотный офицер, другой штатский и со­вершенно ему незнакомый. Взволнованный, князь снова опустился в кресло, и горькое сомнение охватило его душу.

—  Так вот тот человек, которому была обещана Ва­лерия. Он, бесспорно, красив, в его наружности и ма­нерах нет ничего, выдающего его происхождение. Что, если он действительно ей нравился? — с подозрительной ревностью Рауль стал припоминать и разбирать все не­постижимые случайности, которые происходили после его помолвки: странная грусть Валерии, ее внезапный отъезд в Неаполь, расстройство нервов, продолжающе­еся до сих пор, и ее болезнь в день свадьбы. Кровь бро­силась ему в голову: ужели он был обманут и ему пред­почли... еврея? Затем он вспомнил доброту Валерии, любовь, которую она ему выказывала, ее чистый свет­лый взгляд, и отбросил всякую мысль об измене. Тог­да злоба его обратилась на Самуила и Кирхберга; на первого за то, что втерся в общество, которого был не­достоин, а на второго за то, что он осмелился предста­вить его жене такого кавалера.

—  Вот что выходит, когда человек изменяет своим правилам,— проворчал он вставая.— Если бы я не повел Валерию сюда, где всегда рискуешь столкнуться с ка­кой-нибудь дрянью, то не было бы повода к этим ядо­витым сплетням.

Взбешенный Рауль стал искать хозяина дома, он хо­тел попросить его быть более разборчивым, представляя Валерии танцующую молодежь.

Найдя барона, он сказал ему, что желает с ним по­говорить, и для большего удобства вошел с ним в зимний сад. Остановились они у группы деревьев, не подозре­вая, что по другую сторону все еще сидел Самуил, и что, таким образом, разговор их мог быть услышан.

—   Что с вами, князь? Вы, кажется, очень взволно­ваны,— спросил барон, немного удивленный таинствен­ностью беседы.

—  А вот что, мой милый барон. Только что я узнал, кто тот человек, которого вы мне представили под име­нем барона Вельдена, и должен был выслушать, как мои знакомые выражали справедливое удивление, что он танцевал с княгиней. Я не оспариваю ваших взглядов, но не могу отказаться от тех, в которых был воспитан; я мирюсь с тем, что в вашем доме рискую встретить евреев, но прошу вас не подводить их к моей жене. Я чувствую непобедимую антипатию к этим ростовщикам, которые по­купают себе дворянские титулы, чтобы унижать их.

Барон чувствовал себя крайне неловко, но оправ­даться не успел, так как его смутило еще более неожи­данное появление из-за деревьев бледного, как полот­но, Самуила, который встал перед Раулем.

—   Я не ростовщик, князь,— сказал он дрогнувшим голосом.— Вы дадите мне удовлетворение за это оскорб­ление. Представляю вам выбор оружия.

Рауль смерил его насмешливым взглядом; обычное спокойствие, казалось, возвратилось к нему, и красивая голова гордо откинулась.

—   Крайне сожалею, господин Мейер, что не могу дать вам удовлетворение,— холодно ответил он, отчека­нивая каждое слово.— Я могу драться только с равным мне, то есть благородным по рождению. То, что я ска­зал, не может вас оскорбить: вы — израильтянин, а мне­ние об этом народе давно установлено. Я знал одного еврея, который, полюбя девушку, спекулировал на ра­зорении ее родных и, собрав в свои руки все их долго­вые обязательства, заставил несчастную выбрать одно из двух: его или бесчестие ее родных. Подобный поступок ху­же ростовщичества, по мнению каждого честного человека.

Еще раз смерив Самуила взглядом холодного презре­ния, князь повернулся и ушел. Бледное лицо Самуила вспыхнуло, и он пошатнулся.

—   Успокойся, друг мой,— говорил барон, сжимая ему руку.— Я его образумлю и обещаю вам устроить это дело. Я не потерплю, чтобы в моем доме оскорбляли кого-либо из моих гостей.

—   Мне тоже очень жаль, что оскорбление было на­несено в вашем гостеприимном доме,— ответил Самуил, стараясь овладеть собой,— но ваши родные оправдали бы князя. Довольно и этого бесславия, а теперь я сам не хочу драться с ним. Только позвольте мне удалиться, так как вы понимаете, что я не в силах более оставаться на балу.

Взбешенный и огорченный барон проводил его до прихожей, решив в душе загладить это неприятное стол­кновение доказать Самуилу, какое уважение он ему вну­шает.

IX

Трудно выразить в каком ужасном настроении вер­нулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорблен­ное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.

Через несколько дней Самуил, видимо, оправился, но в сердце его вспыхнула такая дикая ненависть к Рау­лю, что порой она захватывала даже Валерию. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы отомстить своему за­клятому врагу, который отнял у него любимую женщину, назвал его ростовщиком, презрительно отнесся к нему и отказался дать удовлетворение за все оскорбления. Эта мысль о мести не покидала его ни на минуту, тем более, что привести в исполнение его желание было очень труд­но. Целыми часами ходил он взад и вперед по кабинету, ломая себе голову, чтобы найти средство поразить в са­мое сердце человека, который казался неуязвимым под тройной броней, созданной ему его высоким положением, солидным состоянием и замкнутой жизнью.

Самуил худел и бледнел под гнетом навязчивой мыс­ли, порой он терял надежду удовлетворить свое затаен­ное желание, а затем с новым упорством искал средство достигнуть цели.

Понятно, что в таком состоянии он холодно принял известие о том, что Руфь готовится стать матерью. Тем не менее это обстоятельство послужило поводом к неко­торому сближению между супругами. Самуил счел сво­ей обязанностью обласкать жену и сказать ей несколь­ко слов утешения, вследствие чего бедная Руфь, набо­левшее сердце которой жаждало примирения, нарушила свой обет молчания, и отношения между супругами ста­ли менее натянутыми.

Однажды отец фон-Роте, согласно данному обещанию посетивший своего друга, спросил его, уходя:

— Вы нездоровы, барон? Я сейчас встретился с док­тором, выходившим от вас.

—   Нет, жена моя нездорова, у нее очень тяжелая беременность.

—  А, вы будете скоро отцом? Поздравляю вас, друг мой, и надеюсь, что это счастливое событие сгладит последний след печального прошлого. Княгиня Валерия тоже ожидает рождения ребенка.

—   К какому времени? — спросил банкир, стараясь этим простым вопросом скрыть охватившее его волнение.

—   К концу июня.

Самуил вздрогнул, и адская мысль мелькнула в его уме.

Он с нетерпением ждал ухода священника и, прово­див его, заперся в кабинете, чтобы на свободе обдумать свой новый план. Руфь ждала родов тоже в конце июня; если бы ему удалось обменять детей, особенно если это будут мальчики, то он приобрел бы оружие, способное со временем смертельно поразить человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.

Действительно, этот гордый аристократ, который не допускает иных сношений, как только с равными себе, будет воспитывать, ласкать как своего наследника ре­бенка презираемой нации, между тем как настоящий князь сделается евреем. Он с детства внушит ему нена­висть к христианам, сделает из него скаредного фана­тика, настоящего кровопийцу, а в благоприятный момент откроет всю истину и насмеется над стыдом и, главное, бессильным бешенством князя, потому что к этому вре­мени пуля пистолета избавит его, Самуила, от суда че­ловеческого. В этот раз он не промахнется и умрет с радостью, зная, что его смерть будет двойной местью его врагу. Самуил положительно упивался этим наме­рением и при одной мысли, что случай может разрушить его план, послать этим двум матерям детей различного пола, или с большим промежутком времени между рож­дением того и другого, им овладевало безумное бешен­ство. Время ожидания проходило у него во взвешивании всех шансов и подробностей задуманного. Ослепленный ненавистью, он не думал ни о гнусности своего поступ­ка, ни о самовольном распоряжении судьбой собствен­ного ребенка. Неожиданный случай еще более усилил его ненависть и укрепил его решение.