—  Нет, нет, Самуил, я останусь тебе верна,— шепта­ла она, прижимая портрет к губам.— Чувство Рауля — минутная вспышка, первая любовь, которая угаснет так же быстро, как появившаяся ракета. Он скоро забудет меня; но для тебя, Самуил, потерять меня, было бы смертельным ударом.

Легкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

—  Войдите,— сказала она, пряча медальон.

При виде отца она встала в волнении.

—  Садись, дитя мое,— сказал граф, опускаясь подле нее на диван,— и будь спокойна. Богу известно, как мне тяжело видеть твои слезы, как отец, я обязан поговорить с тобой еще раз, прежде чем ты оттолкнешь от себя окончательно твое действительное счастье ради воздуш­ных замков, о которых грезит твоя молодая душа. Я не хочу насиловать твою волю, я хочу только, опираясь на мою опытность, представить тебе в настоящем свете то, на что ты смотришь ошибочно, а мешкать с этим нельзя. Ты уже не ребенок, и как умная дочь пой­мешь меня. Каждый человек должен жить настоящей деятельной жизнью, а не в мире иллюзий, и эта дей­ствительность требует, чтобы мы подчиняли наши чув­ства рассудку. Общество, к которому мы принадлежим по рождению и нашему воспитанию, налагает на нас обязательства, которые мы не можем безнаказанно на­рушить. Уважаемое, ничем не запятнанное имя, заве­щанное нам предками, мы обязаны передать во всей чи­стоте нашим потомкам; девушка твоего положения не может располагать своим сердцем как какая-нибудь ме­щанка... Твой непонятный выбор возбудил бы общее внимание, и если бы обнаружилось положение наших дел, все показывали бы пальцем на твоего отца и твоего брата. Не перебивай меня, Валерия. Ты хочешь сказать, что пожертвовала собой в первый раз, чтобы спасти нас от позора? Все это правда, и перед твоей совестью у меня нет оправдания. Преступный отец, безумный рас­точитель, я загубил будущность своих детей и, конечно, для спасения собственной жизни не принял бы наглых условий ростовщика, и ни одной минуты не позволил бы тебе быть его невестой. Но дело касалось также и Ру­дольфа. Колеблясь между вами двумя, я пожертвовал тобой, мое бедное дитя. Рудольф, молодой и влюблен­ный, в этом видел спасение, но чего стоили эти два ме­сяца твоему отцу, про это говорят мои поседевшие во­лосы. Присутствие этого человека в нашем доме, каж­дая его улыбка, каждое его фамильярное слово, обра­щенное к тебе, были для меня ударом в сердце. Совесть моя кричала мне: «Ты виноват, ты продал свою дочь!» Все время я искал выхода из этого положения и не пе­режил бы дня твоей свадьбы.

Валерия глухо воскликнула:

—   Отец, что ты говоришь!

—   Правду, дитя мое. Неужели действительно ты могла думать, что я буду в состоянии перенести весь этот скандал, злорадное любопытство и насмешки моих завистников? О, никогда, никогда! Нет, лучше умереть! И можешь себе представить, что я чувствую, видя, что судьба посылает нам приличный исход, а ты отталки­ваешь его, не хочешь отказаться от человека, с кото­рым не можешь быть счастливой, так как твой брак с ним был бы нашим общим позором. Подумай об этом, дорогая моя, уважь просьбу твоего старого отца и из­бавь его от горя, которое отравит последние дни его жизни.

Граф замолчал, но две слезы скатились по его ще­кам, и в голосе его слышалось столько ласки и отчая­ния, что решимость Валерии не устояла. С детства она обожала отца и с душевной тревогой глядела теперь на поседевшую голову графа,, на глубокие морщины на его лице, еще недавно столь довольном и приветливом. Сердце ее тоскливо сжалось.

Что, если в самом деле разрушение новых надежд отца приведет его к самоубийству. А если и она прине­сет в жертву отца, как Самуил принес своего, какое счастье могло расцвесть на могиле двух старцев? Глухо зарыдав, Валерия бросилась на шею отцу.

—   Нет, нет, папа, живи для меня и будь счастлив! Я надеюсь, что бог не вменит мне в грех мою измену. Я отказываюсь от Самуила и выхожу за Рауля.

—   Да благословит тебя бог! — прошептал тронутый граф, прижимая ее к своей груди.

Оба они долго молчали.

— Мне надо идти, дитя мое, — сказал, наконец, граф, гладя еео русой головке, — не можешь ли тыотдать мне докумены?

Валерия молча встала, как во сне, открыла шкатул­ку, вынула красный бумажник, данный ей Самуилом, и подала его отцу. Когда граф вышел, она упала в крес­ло и сжала голову руками. Плакать она не могла, одна мысль, что «все кончено», как молотом била ее, затем все слилось в такую скорбь, такое почти физическое страдание, что утратилась самая способность мыслить. Она не слышала, как тихо открылась дверь и в комна­ту вошла Антуанетта.

При виде оцепенения, в котором находилась молодая девушка, при виде отчаяния в ее лице, слезы досады выступили на лице графини, и она проговорила с го­речью:

—  Слепой и жестокий эгоизм! И какие плоды прине­сет он?

Затем она стала на колени около Валерии и обня­ла ее.

—  Бедная моя сестра, плачь на моей груди: пони­маю тебя. О если бы ты могла найти утешение в на­шей взаимной любви.

Валерия вздрогнула. Когда взгляд ее встретился со взглядом подруги, исполненной любви, она почувство­вала себя менее одинокой, и, положив голову на плечо Антуанетте, дала волю слезам, которые облегчили ее сердце. Антуанетта дала ей выплакаться, затем угово­рила ее лечь и попробовать уснуть. Валерия не сопро­тивлялась, легла на диван, приняла успокоительных ка­пель, дала распустить себе волосы и прикрыть ноги пледом. Она была так измучена, что скоро заснула тре­вожным сном. Антуанетта села у изголовья подруги и задумалась. Скорбь Валерии разрывала ей сердце. Пря­мая, честная душа ее возмущалась при мысли, что от бедной девочки потребовали новой жертвы, после того, как сами же натолкнули на эту любовь. С неменьшим беспокойством думала она о Самуиле, у которого вы­рвали из рук, то, что уже было его достоянием. Как-то перенесет он потерю страстно любимой женщины и кру­шение ожидавшегося им счастливого будущего!

Так прошло два часа. Наконец, заметив, что сон Валерии становится спокойнее, что на расстроенном лице ее теперь появилась кроткая улыбка, молодая женщина тихонько вышла из комнаты и нашла мужа в комнате рядом со спальней Рауля.

— Что делает сестра? Отец говорил, что она сда­лась на его просьбы.

—  Да, но что из этого выйдет — одному богу известно. Я предвижу в будущем много слез,— и она рас­сказала в каком положении застала Валерию.— Теперь она спит. А будет ли она в состоянии принести новую жертву? Что бы ты ни говорил, но мы плохо поступаем в отношении Мейера, и мне его жаль.

—  Черт бы побрал всю эту историю,— сердито ска­зал граф, нервно теребя усы.— Я думаю, что мы бы хорошо сделали, празднуя нашу свадьбу где угодно, только не здесь. Конечно, мне тоже жаль Мейера, кото­рый в сущности добрый малый. Между тем, нельзя же жертвовать для этого жизнью Рауля. Кроме того, я ни­как не думал, что сестра влюбится в Самуила.

Приход доктора прервал их разговор.

—  Ну что, доктор? Как нашли вы больного? — спро­сила Антуанетта.

—  Не нахожу никакого улучшения в его положении, графиня, та же апатия, а слабость усилилась. Но кня­гиня сказала, будто графиня Валерия согласна выйти за князя; признаюсь, на это я возлагаю последнюю надежду. Очень может быть, что присутствие любимой девушки вызовет спасительную реакцию, радость — мо­гучее лекарство, а у молодости неистощимый запас чу­десных сил. Но для испытания этого последнего сред­ства времени терять нельзя. Князь пока почивает, но эта сонливость непродолжительна, поэтому, будьте доб­ры, сударыня, предупредить графиню Валерию, что я прошу ее пожаловать к ее жениху. Надо, чтобы он уви­дел ее как только откроет глаза.

—   Я передам ваше распоряжение Валерии,— и Ан­туанетта вздохнула.— А не думаете ли вы, доктор, что бедной тете не следует присутствовать при этом сви­дании?

—  Конечно. Ее отчаяние, слезы, которые она не мо­жет сдержать, могут вредно подействовать на больного. Впрочем, я уже предупредил княгиню, что никто не должен при этом присутствовать кроме графини Вале­рии, вас с мужем и меня. Но я боюсь, чтобы он не проснулся, а потому не будем терять времени.