Поскольку ее молчание грозило затянуться, я повернулся и взглянул на мрачноватую громаду Понтифик-Холла, тщетно пытаясь представить былые фонтаны и налаженную систему водоснабжения — вместо нынешних зарослей сорняков и буйно разросшихся кустарников. Там с важным видом расхаживала одинокая сорока, направляясь в нашу сторону. Дурная примета, сказала бы моя матушка: одна — к печали, две — к радости. Приставив к глазам ладонь, я невольно поискал взглядом вторую птицу, но увидел только, как уходят, закончив свои труды, рабочие, восстанавливающие дом, небрежно бросив стамески, кирки, тупоносые рубанки и ручные пилы. Просмоленная парусина, придавленная по углам кирпичами, покрывала толстые мраморные плиты. Для отделки каминов, пояснила позже Алетия. Недостроенные деревянные леса неуклюже карабкались по щербатой стене северного крыла здания. Под ними отдыхал один из штукатуров, покуривая трубку и время от времени бросая на нас рассеянный взгляд.

Прошел уже примерно час с тех пор, как я, поддавшись врожденной склонности, вырвал страничку и, спрятав ее в кармане, покинул лабораторию. Со второй попытки я безошибочно нашел верный путь в лабиринте коридоров; дверь, вначале мешавшая моему продвижению, оказалась не запертой, а просто плотно закрытой, и через несколько минут я уже спустился вниз по лестнице. Словно этот листок с непонятной надписью был своеобразным ключом или пропуском — путеводной нитью, без которой я был обречен на бесконечные блуждания по верхнему этажу. В чайной гостиной меня поджидал Финеас. Леди Марчмонт, пояснил он, уже позавтракала и вышла в парк. Если мне будет угодно присесть за стол, то мисс Бриджет с радостью обслужит меня. После чего леди Марчмонт настоятельно просила составить ей компанию на прогулке.

Когда мы с ней, шагая бок о бок, направились обратно к дому и проходили мимо множества голых пней, торчавших на заросшем участке погибшего фруктового сада, вырванный листок тихонько шуршал в моем кармане. Я уже твердо решил, что он был своего рода зашифрованным посланием. Но кто зашифровал его?

Мы приблизились к буйно разросшейся зеленой изгороди, и лязг садовых ножниц стал громче, а лишенная тела голова садовника, покачиваясь, проплывала вдоль этого неухоженного живого бруствера. По мере того как ветки падали на землю, все больше начинали проявляться замысловатые формы этих насаждений. Похоже, что здесь посадили не одну изгородь, а целую дюжину, и все они были взаимосвязаны. Ряды посадок, видимо, имитировали крепость — угловые бастионы, равелины, эскарпы и контрэскарпы — целая серия концентрических окружностей, подобных тем, что мы видели у купальни. Каково же предназначение такого цветника? Лабиринт? Затенив ладонью глаза, я внимательно посмотрел на ряд неподстриженных грабов с темно-зелеными вкраплениями тиса; и прорывала эту стену незаконченная дорожка, лишь частично посыпанная гравием.

Да, зеленый лабиринт: нечто вроде «дьявольских садов», которыми славились замки Гейдельберга и Праги. Через сводчатый вход я видел, как начинает вырисовываться сложное переплетение коридоров. План, как я догадывался, уничтожен или затерян, и пока что ломаные очертания этого сада образовывали лабиринт невозможный, бесформенный. Садовник наклонил голову и яростно защелкал ножницами. Мы как раз проходили мимо, и возможно, он хотел предостеречь меня, или это просто искаженное линзами памяти представление, наложившаяся память о вскоре последовавших событиях, которые страшно соединяются в сознании с образом этого заросшего лабиринта и вооруженного убийственными лезвиями садовника.

— Трубы засорились, — продолжила свой рассказ Алетия, выходя из печальной задумчивости. — Они были сделаны из выдолбленных стволов вязов и под землей выдерживают всего двадцать пять, от силы тридцать лет. Потом они начинают гнить, засоряться или протекать. И тогда вода разливается повсюду. — Она резко остановилась и взглянула на обнесенное лесами крыло Понтифик-Холла. — Вы понимаете, уже начало подмывать фундамент. С каждым днем все больше воды скапливается под домом. Меня предупредили, что через пару месяцев весь дом может просто рухнуть.

— Рухнуть? — Отвернувшись от зеленого лабиринта, я прикрыл глаза рукой и, прищурившись, окинул взглядом это трагическое зрелище — Понтифик-Холл. Мне вдруг припомнились звуки, сопровождавшие наш вчерашний поход в подземелье, постоянное журчание невидимых ручейков, — Неужели у источника нельзя построить запруду? Или отвести воду в сторону?

— Этих источников слишком много, чтобы строить запруды. Родники бьют по меньшей мере в пяти или шести местах. Некоторые из них даже не удалось обнаружить. Все это здание подмывается целой подводной рекой. Значит, в самом деле — надо отвести воду в другую сторону. Я наняла в Лондоне одного инженера, и он сейчас придумывает новый план системы водоотводов. — Она устало вздохнула и потянула меня за руку, как вчера у двери в подземный архив. — Пойдемте.

Во время прогулки по парку Алетия поведала мне кое-что еще об истории их имения. Прежде, говорила она, здесь стояло здание времен королевы Елизаветы, которому, в свою очередь, уступило место небольшое аббатство, Понтифик-Эбби, конфискованное Генрихом VIII у монахов-кармелитов согласно парламентскому акту 1536 года о закрытии монастырей. История этого дома была историей сменявших друг друга расцвета и увядания, иногда одно здание строилось буквально на развалинах другого; периоды забвения сменялись периодами возрождения. Она показала мне, где находились обширные виноградники и огороды закрытого аббатства; где стояла их, также конфискованная, библиотека; где над окрестными полями и пустошами когда-то высились купола, колокольни и башни. Все следы монастыря давно исчезли, остались только странное земляное укрепление да груда камней от разрушенной кладки — средоточие старых ран и костей. Мне вдруг вспомнились вчерашние слова Алетии о кощунствах, с которых начинается цивилизация. Но в таком случае, подумал я, кто же сможет определить разницу между цивилизованными и варварскими деяниями?

— Елизаветинский особняк сгорел лет пятьдесят назад, уничтожив обитавший в нем древний род де Куртене. Изрядно обедневший род, как я полагаю. Через год после того пожара мой отец приобрел право собственности на эти земли у совсем уж обедневшего наследника этой семьи, одного торговца сыром из Дорчестера. И следующие лет пять — или около того — он строил вот этот самый дом. Видите ли, он сам все спроектировал. Все сам, до последней мелочи, — и внутри, и снаружи.

Итак, сэр Амброз собственной персоной был архитектором нынешнего Понтифик-Холла, страстным любителем лабиринтов и симметрии. Пожалуй, он и вправду Дедал — как называла его Алетия, — ведь именно Дедал, в числе прочего, построил критский лабиринт. Но чем же объяснить такое пристрастие к бесконечным отражениям и повторам? Простая причуда — или здесь имелись какие-то тайные соображения? Несмотря на истории, рассказанные Алетией, и «останки», виденные мною в подземном склепе, я осознавал, что практически ничего не знаю о сэре Амброзе. Выцветшие документы и сморщенные пергаменты из телячьей кожи, наполнявшие эксгумированный гроб, — как, впрочем, и здешняя библиотека — намекали на весьма странные и, возможно, трагические события. Но в то время мне и в голову не могло прийти, какой мрачный сюжет свяжет их всех воедино. Он представал передо мной то в одном, то в другом образе, так что невозможно было угадать настоящий облик этого странного химерического создания. Кто же он был? Коллекционер? Изобретатель? Архитектор? Мореплаватель? Алхимик? Я решил, что, вернувшись в Лондон, проведу небольшое расследование.

Я также понимал, что едва ли знаю больше и об Алетии. О чем бы ни шла речь — о библиотеке, о доме, об отце, — непонятно было, говорит она правду или утаивает ее. Меня мучил вопрос, насколько следует доверять ей. Когда мы подошли к дому, я размышлял, могу ли я, ничем не рискуя, довериться ей, разумно ли рассказывать о моих блужданиях в лабиринте коридоров верхнего этажа или тем более спрашивать об атласе Ортелия. Или молчание — по-прежнему самое разумное, что можно придумать?