«Часть урода», – подумала Мария, дрожа.

– Мне очень жаль.

– Помоги мне, – повторил человек. – Я не хочу, чтобы меня убили… Я думал, мы друзья.

– Скажи, уже рассвело?

Каррик задумался, а потом ответил:

– Я вижу на улице факелы, – он помолчал. Марии казалось, что сквозь каменные стены она чувствует его взгляд. – Они здесь, чтобы убить меня. Ночь еще не кончилась, а они уже тут. Гробовой голос Каррика лишил Марию последних остатков сна, но вместе с ней проснулась и боль, а она обострила воспоминания.

– Я не хочу больше разговаривать, – сказала она бывшему мяснику. Потом сделала над собой усилие, встала и с трудом поковыляла к противоположной стене камеры, будто там могла скрыться от его испуганного голоса.

– Помоги мне, помоги мне… – снова заныл он, – помоги… – Слова тонули в белой боли.

Мария ничего не ответила, она лишь заткнула уши. Ей было действительно жаль Каррика, но она сейчас не могла ему помочь, она ничего не могла сделать ни для Каррика, ни для себя, ни для своего отца.

Теперь мясник стал кричать, и его крики достигали ее заткнутых ушей:

– Помоги мне! Помоги мне!

Мария добралась до стены, которая вела в коридор, схватилась за толстые прутья решетки и крикнула:

– Меня тоже казнят, Каррик! Они просто подлечили меня, чтобы продлить пытку, чтобы я прошла сквозь строй до гильотины!

Ответом была мгновенная тишина, а потом мясник заплакал, в его всхлипываниях явственно звучал стыд.

Мария села, снова заткнув уши. Голос Каррика был громким, но она больше не слышала его, она вспомнила странную мелодию, которой не слыхала много лет. Ее когда-то пел отец, тогда она еще была Иветтой.

Стащив седло с его спины, я стала плакать. Да, он был мертв, о мой Кин-са, мой милый, славный.

Не сабля острая ему пронзила грудь, не сталь – От непосильного пути он навсегда устал…

Баллада ее слегка успокоила, она подумала об отце, о его седых усах, о проницательных ласковых глазах. Ноющее тело Марии слегка расслабилось, боль стала уходить. Она ясно представляла, как отец сидит на дворе, посасывает трубку и что-то вырезает из куска кожи. Ей казалось, что она рядом с ним, заглядывает ему в глаза, ей тепло, спокойно и уютно в их маленьком дворике. Неужели в этом жестоком, бесчеловечном городе еще остался островок покоя?

И тут в ее сон вторглось нечто отвратительное, оно пахло гнилью, болью и смертью. Это был Кукольник. Он приближался. Он шел долгим каменным коридором, чтобы отвести ее на улицу, где выстроились горожане, мечтающие убить ее.

Каррик перестал плакать и метаться по камере, его шаги замерли, и Мария прекрасно слышала Кукольника, под его шагами тюрьма представала огромным барабаном, который бил в набат, возвещая ее последнее утро. Ритмичные удары сопровождались шумом и криками уличной толпы.

К Марии вернулся почти животный уродливый ужас, и она метнулась прочь от железной решетки. Не сметь просить его, уговаривала она себя, пытаясь отогнать страх, не моли его сохранить жизнь. Она мечтала возродить в душе ненависть и праведный гнев, которые жили там прежде, но они ушли, ушли безвозвратно, исчезли, как ее собственные глаза, отец, детство…, надежды.

Ключ Кукольника клацнул в древнем замке, и он вошел в камеру. Два тяжелых шага, и он внутри, стук двери, хозяин Карнавала запер за собой решетку.

– Не подходи ко мне, – пробормотала она скорее от страха, чем от ненависти. – Пожалуйста, отойди.

Кукольник довольно ухмыльнулся, рассматривая слепую своим единственным здоровым глазом. Его отвратительный запах уже заполнил всю камеру. Мария сжала зубы и попятилась к дальней стене камеры подальше от Кукольника.

– Я смотрю, врачевательница хорошо поработала, – заметил он.

Мария дрожала, слепые глаза были широко открыты.

– Но ее волшебство небезгранично, – продолжал хозяин Карнавала. Голос был похож на царапанье камня по камню. Он присел на пропитанную кровью кровать. – Хотя она искусна в травах, бальзамах и порошках.

– Если ты собираешься убить меня, – заявила Мария, чувствуя прилив сил, – убивай. Я не боюсь смерти.

– Тогда ты еще большая дура, чем я думал, – бросил Кукольник. – Впрочем, я не собираюсь убивать тебя. Вот горожане – те собираются. Ведь это всегда доставляет им удовольствие.

Мария хотела спросить, что он имеет в виду, но промолчала, она не хотела попасться на удочку его душевных разговоров.

– Да и вся эта история началась с убийства, – продолжал Кукольник, выстукивая на кровавом дереве кровати какую-то простенькую мелодию. – Ты и твои друзья-идеалисты целый месяц гонялись за убийцей, но не смогли найти его, потому что искали одиночку. – Он помолчал, вытирая запачкавшуюся руку о темную ткань плаща. Он хотел произвести этими словами особенное впечатление.

– И теперь мы его нашли, – ответила Мария, стараясь говорить спокойно. – Это целый проклятый город.

– Я предупреждал тебя об этом, Мария. Это общая вина, – Кукольник подошел к Марии, схватил ее за волосы и поднял лицо так, что ее слепые глаза были обращены прямо на его гниющее лицо. – Да, Иветта, целый проклятый город. Это для них вроде спорта – необходимого для жизни спорта. Вот потому-то у ворот и собралась толпа, они мечтают об убийстве. Вот почему тебе самой нравилось работать в Совете моей помощницей. Мы – раса убийц, которая строит свои дома на могилах отцов. Если горожане не убьют тебя, то они станут убивать друг друга. В Л'Мораи начнутся беспорядки, вспыхнет гражданская война…

Не обращая внимания на боль, Мария вырвалась из его костлявых рук, и бросилась прочь. Поскользнувшись на влажном каменном полу, она упала и теперь стояла, как животное на четырех лапах, готовая бежать или вцепиться ему в горло.

– Как ты замечательно смотришься, дорогая. Мы превратили тебя в урода, а ты довела себя до того, что стала животным – недочеловеком, крысой, заразной тварью, детоубийцей. В глазах горожан Л'Мораи ты хуже чумы, ты несешь с собой заразу убийства. Даже ребенок с радостью вонзит кинжал тебе в сердце.

– Это не правда, – прорычала Мария. – Мой отец не был таким.

– Твой отец был отступником, выродком, он был уродом, – заявил Кукольник, снова приближаясь к ней. – Если бы ты не поймала его, то он бы развалил всю систему правосудия, подорвал бы устои Л'Мораи. Впрочем, его схватили с твоей помощью, судили и приговорили, он превратился бы в безвредного урода, простого артиста, скорее всего в жонглера, как ты.

Мария задрожала. Она так ясно представляла себе эту картину.

– Мы, уроды, тоже когда-то были горожанами, мы были соседями, друзьями судей и палачей.

– Да, – согласился Кукольник. – Но потом все изменилось. Вы то, что горожане больше всего ненавидят в самих себе, в вас воплощены все слабости и уродства, которые горожане боятся обнаружить в себе.

Мария снова попятилась от отвратительного Кукольника, но теперь ей некуда было бежать – она оказалась в углу камеры.

– Но зачем тогда они создали нас, если мы то, что они презирают и ненавидят?

Кукольник вздохнул, в его единственном глазу промелькнуло что-то похожее на жалость или сожаление.

– Потому что им был необходим кто-то, кого они могли бы ненавидеть. Кого они могли бы убивать. Иначе они бы возненавидели и стали бы убивать друг друга.

– Он вернулся к кровати и снова сел. – Я не стану гонять тебя по клетке. Мария покраснела от стыда.

– Если мы нужны им, то зачем они нас убивают?

– Вы отвратительны, – просто объяснил Кукольник. – Как мерзких тварей вас надо изолировать и уничтожать, также как убийц надо казнить. Если бы на вас не было татуировок, не было бы законов, запрещающих убийство уродов, горожане уничтожили бы Карнавал много лет назад.

Мария совершенно побледнела, горло ее конвульсивно дернулось.

– Я слушала достаточно.

– Нет, – сухо отозвался Кукольник. – Ты только начала слушать. Иди сюда, маленький Тидхэр, пришла пора развязать тебе уши.