«Для кого – астрономическая ближайшая звезда, а для кого – Сол-ны-шко! И горе тем, для кого понятие «астрономическая звезда» доступнее «Сол-ны-шка», жизнь земле дарующего!..» – эту фразу он услышал от настоятеля их университетского Татьянинского храма совсем-совсем недавно, когда бедлам сменил уже собой Царский режим. Он забрел на философский диспут в Малом зале, забрел случайно, думая об интегралах. Весьма долго, сквозь таявшие интегралы, думая, куда же он забрел и что это за сборище такое крикливое? Сборище – диспут, имело вывеску: «Зачем Человеку бог?» (причем, Бог был написан с маленькой буквы, а человек – с большой), куда хозяева диспута, хозяева новой жизни на осколках, пленники бедлама, затащили и настоятеля Татьянинского храма.

Некорректность смысла вывески была очевидна для математического ума: если Бога нет, то «зачем» просто повисает бессмыслицей, если же Он есть, то ставить такой вопрос просто даже не безопасно, учитывая мощь-могучесть Персоны, о Которой вопрос ставится. Поморщась, со сборища тут же ушел, а фраза отца-настоятеля отчего-то запомнилась. Вспомнил о ней, когда вчера в той же «Русской Речи» (а ведь и газет до бедлама не читал) прочел ругань того же Милюкова о том, что Церковь обязана активнее участвовать в остановке лавины разрушений. Он не стал размышлять о перевертничестве автора ругани, ему вдруг сама собой вспомнилась фраза о солнце, и он впервые в жизни поднял на него свои глаза, отстранившись от интегральных дум. И увидел солнце… Вернее, сначала увидел золотые кресты Татьянинского храма – они слепили, солнце сияло с них! И он задержал на этом золотом сиянии свой безынтегральный взгляд. Его безэмоциональная душа никак не оценивала их дивное сверканье, но в уме, вместо растаявших интегралов вспорхнула-таки мысль, заставившая даже улыбнуться всегда мрачные губы: когда строилось по два храма в день, кресты, венчавшие Москву, были невидимы, а увиделись тогда, когда строить перестали. И отчего-то улыбка снова обратилась в мрачность…

…Пациент на кровати вновь стал оживать, то есть, началось дерганье всех его конечностей, из обезображенного гримасой рта вновь понесся вопль, а сам он заметался, пытаясь выпрыгнуть из кровати. Метанье было пресечено ударом в грудь, после чего метавшийся затих, буравя насевшего на него соквартирника затравленным взглядом.

«А ведь, трезвый, гад… хотя, говорят, белая горячка как раз и начинается у протрезвевших. И возиться с ним, наверное, целую ночь!..»

Буравящие глаза пациента выдавливали из головы интегральные думы и, на удивление, она, голова, этому выдавливанию не протестовала. Но она, в принципе, не могла быть пустой, и… она стала заполняться картиной видения тех крестов, сверкающих на солнце. Будто сторонняя некая сила меняла интегралы на кресты, и не хотелось этой силе сопротивляться, и от этого ощущалось даже какое-то смятение. Предстояла суматошная ночь войны с бешеным соквартирником и безынтегральным размышлением о стоящих перед глазами сверкающих крестах Татьянинского храма, мимо которых всю жизнь проходил и только вчера заметил.

Тяжко засыпал рядовой 1-го батальона Сводного полка Иван Лежанов. По нетрезвым извилинам настырно ерзало: «Ну, зачем? Уймись», – именно такими словами увещевал его вчера его приятель, Семен Пушкарев, вчера же и отправленный в Могилёв по собственному рапорту… А увещевал вот по какому поводу: вышел опохмельный Иван Лежанов в сад царский и увидел перед собой Царского сына. И сказал, злорадно осклабившись: «Ну, что, Царь несостоявшийся?! Эх, и заживем теперь без вас!» Тут, стоявший рядом Семен Пушкарев и выговорил ему с горьким упреком: «Ну, зачем? Уймись…» Трое других опохмельных, тоже рядом стоящих, увещевание не поддержали, заржали в поддержку Ивана. А тот и сам не знал, с чего это вдруг ему захотелось уесть, унизить двенадцатилетнего больного ребенка – обычно взрослые испытывают потребность прямо противоположную. Но тут смех их стал резко смолкать и заглох, будто неким излучением заглушенный, исходящим из стоящего перед ними мальчика. Они увидели перед собой не больного униженного ребенка. На них смотрели глаза юного несостоявшегося Царя. Царя! И глаза эти спрашивали: «И как же вы теперь заживете?» Уже растерянно и даже слегка потупившись стояли солдаты перед Царевичем, несостоявшимся русским Царем, без которого уж так заживем!.. А тот вдруг крикнул весело и добро: «Христос воскресе, братцы!» «Воистину воскресе!» – грянули все пятеро.

Перед закрывающимися глазами Ивана Лежанова стояло скорбное лицо несостоявшегося русского Царя… Ну зачем?! Уймись… А и как же теперь заживем?.. 

– Мама, что случилось с боцманом Деревенко? – неожиданно вдруг спросил Алексей, глядя на расходящуюся после похорон красную толпу под окнами.

Она обняла Его и прижала к Себе. Что на это было сказать? Разве только он один из исполнительных слуг сделался вдруг хамом?

Она сказала сыну:

– Тс-с, – и прошептала на ухо: – Этот человек учил тебя ходить, только об этом помни. Плохое видь только в себе, в остальных – только хорошее. И они, – она кивнула на окно, на растекающуюся пьяную красную толпу, – они тоже хорошие. А как хорошо было, когда нас с горки наши приветствовали! А?

– Да, Мамочка, – Алексей Николаевич широко улыбнулся. – Я эту девушку хорошо запомнил, когда в Могилёвский лазарет приходил.

– Жаль, – вздохнула Государыня, – что я уже не смогу ей больше ничем помочь.

– Она сама многим поможет, – сказал Государь. – Она в помощи не нуждается, кроме сорокоустов по всем церквам и монастырям, что уже сделано – Аня мне это обещала. Где-то твой гвардеец-инвалид?.. Не выходит из головы. Дай Бог им всем пережить страшные времена… А Владимирскую с фронта увезли, – Государь перекрестился и опустил голову.

Уложив детей, они долго еще стояли вместе в самом заветном месте дворца – маленькой молельной, примыкающей к их спальне, и желтое световое зернышко неугасимой лампады перед семейной Владимирской посылало мир и тишину в их молитву о здравии рабов Божиих: сестры Александры, Иоанна и иже с ними.  

Боль не отступила, только чуть призатихла, да к тому же оставалась слабость от недавно перенесенной кори. С улыбкой подумал: «Как хорошо, когда просто ничего не болит». И чувствовал, что этого «хорошо» в его жизни больше не будет никогда. Он привык засыпать при не отступающей боли под голос мамы, рассказывающей или читающей что-нибудь из святоотеческого. Сегодня она рассказывала о чуде Владимирской иконы Божией Матери в 1521 года, когда Она прогнала от Москвы орды крымцев во главе с Махмет-Гиреем. Он хорошо знал эту историю и каждый раз со страхом слушал тот момент, когда Богородица уходила из Кремля вместе с московскими святителями, уходила потому, что «погрязли во грехах жители московские» – так и сказала, и Она больше не желает покровительствовать такому народу. Только неотступная коленопреклоненная молитва перед Царицей Небесной святых ходатаев – Сергия Радонежского и Варлаама Хутынского, спасло Русь от Ее ухода. Смилостивилась Она, снова явила чудо: увидели воины Махмет-Гирея несуществующее русское войско, из кремля выходившее, и – бежали.

– Мама, а сколько у нас чудотворных Богородичных икон? – вопрос прозвучал, когда глаза уже закрывались, сон одолевал боль.

– Шестьсот, – последовал ответ тихим и печальным голосом. – И с каждой много списков, тоже чудотворных.

– Какая силища! – прошептал, улыбаясь, и … сразу исчезла вдруг улыбка. – Мамочка, а ведь в те годы люди были благочестивее нас?

– Безусловно, Алексей, – жестко и категорично ответила мама.

– И если Она их собиралась бросить, то что же будет сейчас?! А … если Она сейчас не послушает преподобных Сергия и Варлаама? Да и вообще, – он растеряно и задумчиво смотрел на мать, – станут ли они сейчас просить Ее за нас вот таких?

– Станут, – твердо ответила мама. – Если мы с тобой, грешные, молимся за них, то как же не молиться за нас нашим русским святым! Давай, Бэбичка, давай, Солнышко… чего это ты разволновался… закрывай глаза. Спокойной ночи…