Прощался мамин приятель, посмеиваясь, уходить собирался, и из сознания Зои уходил страшный старик с остановившимися глазами, а она снова пребывала в том вчерашнем вечере при свечах, когда сидели они с бабушкой друг напротив друга.

– ...А самое, мой дружок, любимое место у меня из жития святых, это про патриарха Александра... Жил такой в древности... да и сейчас живет, вместе с нашими покровителями Севастьяном и Зоей в Царствии Небесном. Это про то, Заинька, чего мы можем, ежели захотим, ежели помолимся, как положено. Короче, о самом главном в жизни...

– Мама говорит, что самое главное – получить образование и профессию.

– Во-во!.. Они много чего говорят... А ты-то тоже... Вы-у-чи-лись вон они, да и профессию заимели. Глядеть на них тошно. Зачуханные, задерганные, злые, для чего живут – не знают, завистью переполнены, соседа своего ненавидят, злословят, тоска все время щемит... На мать-то, вон, свою, глянь... Крутится, крутится, покоя нету, маята одна. Вот те и образование. А коли в Господе человек живет, так ему и образование ихнее без надобности... Вот я про патриарха Александра тебе начала, тогда еще Христово слово токо-токо летать стало, крылышками крепло, хотя нет, не так сказала. Крылья те всегда сильно-могучие. Люди вот не всегда вмещают слово Его, от крыльев шарахаются. Во-от, собрались в одном городе ученые мудрецы языческие христиан наших своею мудростию уязвить. А уж та-акие ученые-разученые, такие цицероны, мудряны-гегельяны собрались, что – у-у! А батюшка-то наш, Патриарх христианский, вообще неграмотный. Во как, и христиан-то вокруг него всего ничего. Ну, понятное дело, закручинились они, а патриарх Александр им и говорит:

– Чего это вы закручинились-то? Аль забыли, что Имя Божие поругаемо не бывает?

Ну а те в ответ: да так-то, мол, так, а кто ж попрет из наших против ихнего мудрования? Вон один из этих цицеронов устроил уже тут говорильню, сколько народу смутил, над Господом насмехался и никто ему возразить не мог. Особенно над Воскресеньем Его изголялся, мол, не было его, воскресенья, потому что быть не может, а значит и вся вера ваша ерунда есть, все слова Христовы – сказочка красивая и не больше. А патриарх Александр и отвечает пастве своей:

– Так значит, приуныло, малое стадо. Забыли, что хуже уныния нет греха? Забыли, что "если двое или трое собрались во имя Мое, то Я посреди их"? Так ведь нам сказано. А нас-то и поболе будет. А цицероны эти... что ж, они правильно действуют, умно... Ежели бой-драка не на жизнь, а на смерть, куда бьешь? В самое туда, где жизни исток, в сердце бьешь, чтоб наповал... А сердце веры нашей есть Воскресенье Господа нашего. Если не было его, значит и в самом деле все ерунда... А сами-то вы верите в Воскресение Христово?.. – и оглядывает всю паству свою, эх... как вот нас тогда, на том собрании батюшка наш... эх, прости, Господи! Ну, а те-то вроде нас, тогдашних, глазки в землю...

– Ну так вот, – возвысил голос патриарх Александр. – Было Воскресение Христово, а значит не страшно нам никакое ристалище словесное, пойдем!.. А и нужно-то от нас – молитва к Нему истовая, вот это и делайте, кто как может. Ну и я, многогрешный, помолюсь...

А святые, Зоинька, они себя грешнее всех считали, хотя были лучше всех, кто вокруг них жил. А все потому, что видели, чувствовали перед собой высоту Христовой святости. А по сравнению с ней на свою маленькую святость глядели с печалью, сравнивали с Христовой, недосягаемой, вот и плакали о себе, сколько, мол, еще до высоты небесной, недосягаемой, как ничтожна мера того, что достиг, сколько ж грехов еще истребить в себе надобно! Во-от, как они думали, святые-то... Не то, что мы. Чуть что сделаем, да не доброго даже, а так... оплеуху дать сдержимся, а уж распирает нас, грудь колесом, ай, какие мы хорошие! Действительно, тьфу на нас... Ну так это ладно... А батюшка патриарх Александр имел ведь образование. Всю жизнь образовывался молитвой "Господи, помилуй мя, грешного". И профессию имел, да какую! Самую редкую профессию, Зоинька, самую нужную – молитвенник, вот как называется профессия. Великим молитвенником был, как и Севастьян наш, мученик. Во-от, ну и предстает, значит, патриарх наш, Александр, перед этими цицеронами, а они уже загодя смеются, на него глядючи, явился, мол, вахлак необразованный, осрамим сейчас на всю вселенную... Ну а "вахлак" этот, прости, Господи, и говорит: "А ну давайте сюда самого ретивого, самого мудрованного, потому как нельзя ж со всеми сразу толковать". Ну вот и вышел такой-разэдакий, рот уж было открыл, чтоб обличать-насмешничать, а Александр и говорит:

– Именем Господа моего, Иисуса Христа, распятого и воскресшего, да отнимется у тебя язык, да и у всех твоих подручных тоже.

И этот мудрователь тут же онемел. И остальные тоже. Даже мычать не могут. Открывает главный мудрователь рот, точно рыба на песке Руками машет, глазищи того и гляди сами из себя вылезут. Таращится на Александра, ничего понять не может. А чего ж тут не понять, коли именем Господа нашего, Иисуса Христа! Чего невозможно от этого имени, коли молитвенником к Нему избрал ты свою профессию. Понял мудрователь, глазами и руками замолил Александра – верни, мол, мне речь мою, плохо ведь быть как бессловесные, не буду больше против Христа мудровать. Ну, перекрестил его батюшка патриарх Александр, обрел мудрователь дар речи, но уж, ни слова не говоря, прямичком в купель, креститься. Ну и сотоварищи его за ним, ну и тьма народу, что поглазеть пришли, как над христианами насмешничать будут. Прямо тут, в море, и окрестил всех патриарх Александр, потому как никаких купелей не хватит на столько народу, во-от...

Дрогнули кисточки пламени на свечах, когда бабушка сказала "во-от" и почему-то пальцы рук сцепила крепко между собой. Хотя по столу кулаком не ударила, да вроде бы и не с чего, но что-то, видно, другое под рассказ вспомнилось.

– Ты чего, бабушка? – слегка даже испуганно спросила Зоя.

– Да это я так, – бабушка разжала пальцы. – Все-то мы чужие грехи вспоминаем, вместо своих... Сказала вот я тебе, что воин без молитвы – это бандит, и сразу папку своего, прадеда твоего, вспомнила... Эх... "За отличную рубку" – знак такой был нагрудный от Троцкого, вроде ордена... Наша ему теперь нужна молитва за упокой души его... – слезы вдруг полились из бабушкиных глаз и она их не вытирала...

– Бабушка, а Бог слышит наши молитвы?

– Конечно, слышит, даже то он слышит, о чем мы только подумать собрались. Только слышать от нас нечего, бормотанье одно дурное, воздуха сотрясенье... Только и вспоминаем о молитве, когда петух жареный клюнет, и то, только и прет из нас: дай, дай, дай!.. – и тут бабушка все-таки хлопнула кулаком по столу.

– Бабушка, – робко сказала Зоя, – но ведь молитва – это просьба, значит, "дай" можно говорить?

– Да можно-то можно, да ведь просим все невесть о чем, себе на погибель.

– Но ты же говорила, что Он Сам сказал, что о чем бы мы ни попросили, все даст.

– Нет, Зоинька, не все, а только то, что нам на спасение, а не на погибель. И слова Его "о чем бы ни попросили" относятся к разумным людям. А мы? Об чем бы ты попросила, когда давеча Севастьяна маленького мордовала? "Дай еще в кулачки силенок, чтоб побольней ударить!" И о том, что ты – девочка, забыла. И все мы в своих просьбах такие.

Утром, когда Зоя проснулась, мамы уже не было. Обычно она всегда уходила, проводив ее в школу, ей в общем-то некуда было спешить в такую рань. Сидеть на мягкой кровати оказалось вполне терпимо, а вот на стуле все-таки больно. Еще болело в спине и бедрах, а при ходьбе как-то неуютно отдавалось во всем теле. Но раны в том месте, которое полосовалось, затянулись все. Зоя поцеловала свой крестик и перекрестилась. И вдруг ее начал разбирать все возрастающий страх. И тут же подумалось, что еще одной полосующей атаки гренландского моржа она не выдержит. Ей даже сам живой морж привиделся со всей своей могучей многотонностью и сокрушающими бивнями. Прет он на нее торпедой, сейчас удар – и на дно камнем то, что остается от удара. Нет защиты... Как нет? Легким укольчиком напомнил о себе крестик. И ведь не умела она так молить-просить Защищающую силу, как бабушка учила, выкликнула только истерично в последний момент, а Сила – защитила!