Судя по исследованиям, которые Мери проводила для своей докторской диссертации, О'Банион был шальным, веселым убийцей, любящим цветы, всегда носившим три пистолета в специальных карманах, подшитых к ничем не примечательным костюмам, который обвинялся в убийстве или в том, что отдавал приказы убить по крайней мере двадцать пять человек. Мальчиком он пел в церковном хоре собора Святого Имени. Став мужчиной, он получал доход по миллиону долларов в год от незаконной торговли спиртным во времена «сухого закона» плюс значительную прибыль от цветочного магазина на Норт-Стейт-стрит, который он открыл для прикрытия своей незаконной деятельности. И таким образом, он зарабатывал по миллиону долларов в год до тех пор, пока не поссорился из-за раздела добычи с сицилийской мафией, руководимой объединенными усилиями Джонни Торрио и Аль Капоне.

Вскоре после этого О'Банион, находясь в полном одиночестве в своем цветочном магазине, не считая уборщика-негра, услышал звонок у парадной двери. Нежно, почти любовно обрезая стебли в букете белых хризантем, он появился из подсобки, чтобы встретить троих незнакомцев, которые, как у него были все основания полагать, зашли за одним из его шедевров искусства флористики, чем он тогда славился.

Это и было его фатальной ошибкой.

Позднее Вайс заявит, что это убийство было спланировано Торрио и Капоне, но полиции так и не удастся отыскать достаточных улик для ареста. Одно было известно наверняка: когда те трое ушли из цветочного магазина, О'Банион был мертв.

О его похоронах в Чикаго ходили легенды. За его гробом шло десять тысяч человек. Двадцать пять автомобилей и грузовых машин потребовалось для того, чтобы вести букеты и венки. И хотя церковь не дала разрешения похоронить убитого на святой земле, через пять месяцев его тело было вынуто из могилы и перезахоронено по причинам, которые повлекли за собой следующее заявление одного честного полицейского чиновника: «О'Банион был вором и убийцей. Но посмотрите на него сейчас. Он похоронен в восьмидесяти футах от епископа».

В переулке было чуть прохладнее, но не слишком. Ветерок то дул, то стихал. Мери воспользовалась концом своей мантильи, как веером.

Будучи вторым, после О'Баниона, в команде, Вайс принял его дело, включая и цветочный магазин на Норт-Стейт-стрит.

Но у него не было того шарма, что у убитого. Единственное, что удалось Мери узнать о нем хорошего, — это то, что Малыш Хайме, как звали его родные, был очень сильно привязан к матери и к тому же был глубоко религиозен. В этом отношении его уход из жизни оказался соответствующим. Не прошло и двух лет после убийства О'Баниона, как автоматная очередь разметала смертные останки Малыша Хайме по ступеням и нижней части фасада собора Святого Имени, принеся ему смерть в двадцать восемь лет и не ознаменовав ничем примечательным его криминальную карьеру, если не считать состояния в один миллион триста тысяч долларов.

Сердце Мери обливалось за него кровью. Во всей этой истории должна быть какая-то мораль. Возможно, она состоит в том, что если уж грешить, то грешить по-крупному. И если уж ей, как она надеялась, когда-нибудь повезет и она сумеет зарабатывать десять тысяч в год, то ей даже при максимальной зарплате понадобится сто тридцать лет, чтобы скопить ту сумму, которую Малыш Хайме получил на таких пустяках, как нелегальная торговля пивом.

Мери стало жарко. Ее одежда начала прилипать к телу. Ей хотелось поскорее раздеться и встать под холодный душ, поэтому она очень обрадовалась, увидев старое здание из песчаника.

Но радость ее омрачало одно обстоятельство. Кора собиралась в Европу. Энн выйдет замуж, как только закончится учебный год. А ей предстоит искать другую квартиру с не слишком высокой арендной платой, чтобы платить за нее самой.

Учительница толкнула одну половинку застекленной двери и вошла, радуясь возможности спрятаться от солнца, благодарная за относительную прохладу и тишину восьмидесятилетнего восьмиугольного вестибюля, высотой в три этажа, который по-прежнему сохранил свой первозданный вид, так как ни один из владельцев так и не сумел его модернизировать. Ей до сих пор казалось невероятным, что во все времена существования здания его владельцы были достаточно состоятельными, чтобы содержать подобное сооружение в качестве частного жилища.

Однако, судя по примерам из ее исследования, Малыш Хайме и Дион О'Банион были новичками в искусстве делать деньги.

Любые другие ранние первопроходцы, превратившие Чикаго в один из самых больших и великих городов мира, делали в десять раз больше денег, и относительно честно, чем крали все громилы, вместе взятые.

В силу привычки Мери глянула на ряд почтовых ящиков, прежде чем начать подниматься по вычурной металлической винтовой лестнице. По крайней мере, хоть в одном отношении берлога из песчаника была истинно частным жилищем. В течение трех лет, пока она жила в этом доме, ее соседи, за исключением двух человек, оставались для нее лишь именами на почтовых ящиках. Мейсон, Роджерс, Адамовский, Андерсон, Джоунс, Стаффорд, Гарсия, Ла Тур. Имена и лица, мужские и женские, с которыми она обменивалась приветствиями, в зависимости от времени суток, когда они случайно проходили мимо нее по лестнице или встречались на парковке.

А теми двумя исключениями были Терри Джоунс и старый мистер Ла Тур. Никому бы не удалось избежать знакомства с Терри, особенно при условии общей стены. По самой скромной оценке, Мери, Энн или Коре приходилось дважды в неделю барабанить в эту стену либо заходить к блондинке-подростку с просьбой выключить проигрыватель или веселиться с гостями не так шумно. В этом Мери винила скорее отца Терри, нежели ее самое.

Евангелист, читающий проповеди по радио, а в настоящее время проповедующий на одной из радиостанций на южной границе по причине некоторых незначительных разногласий с Федеральной комиссией по связи, возможно, и был совершенно искренен в своих попытках проповедовать Евангелие так, как он сам его понимает. Но любой отец, оставляющий лишившуюся матери сенсационно красивую шестнадцатилетнюю школьницу одну в квартире на Ближнем Норт-Сайде по несколько месяцев кряду лишь со счетами в самых лучших универмагах «Петли», с неограниченными карманными деньгами и белым «фордом» последней модели с открывающимся верхом для утоления ее безнадзорного одиночества, ищет неприятностей на свою голову.

Мистер Ла Тур был другим исключением. Мери любила разговорчивого старика — ярмарочного зазывалу. Даже очень любила. Когда его невестка, с которой он проживал, отлучалась по делам в город, они с Корой и Энн всегда приглашали его разделить с ними воскресный поздний завтрак или ужин. Мери улыбалась, ища в сумочке ключи и вспоминая о том, как они в первый раз провели вечер и старик растолковывал им свою персональную философию.

«Видите ли, я смотрю на жизнь так, — говорил он им, — все не могут свистеть в паровозный свисток, или спускать воду из паровозного котла, или бродить, играя на шарманке. Некоторым приходится кривляться, зазывать и показывать фокусы, чтобы шоу не развалилось. Поэтому, прошу пардона за мой французский, какого черта? Пока мы все бродячие артисты, то чего орать, когда обнаруживаешь жестянку, привязанную к хвосту, вместо красных роз? Зачем вопить? Почему бы не зайти за угол и не наполнить свой желудок прохладным пивком, пока мы проливаем пот на большом параде?»

Мери нашла ключ и отперла дверь. Эта речь была несколько зашифрована. Но после того как они взяли из библиотеки словарь сленга и открыли раздел, посвященный ярмаркам и карнавалам, то вычислили, что старик говорил следующее:

"Все мы не можем выходить на манеж в белом или играть на каллиопе [Каллиоп — американский клавишный музыкальный инструмент]. Некоторым приходится делать менее привлекательную работу. Поэтому, когда мы понимаем, что жизнь — это вовсе не то, что мы от нее ожидали, то вместо того, чтобы бороться, почему бы не извлечь пользу из того, что имеешь?"

Мери хотела было войти в квартиру и уже стояла в дверном проеме, когда дверь рядом открылась и появилась ее соседка-подросток. Терри несла пляжную сумку, на ней был изящный и дорогой, но слишком откровенный пастельно-зеленый костюмчик, оставляющий ее привлекательный живот голым и подчеркивающий каждый ее анатомический изгиб.