— Выдать замуж, так куда-нибудь подальше, откуда не прибежит. Чтоб не видно её было и не слышно. Чтоб канула, как камень — в воду.

Такую вот отговорку придумал Ахмади. Для Мырзахана. И, стало быть для всего аула — Мырзахан разнесёт.

А Усман-бай, коли аллах наделил его хоть каплей сообразительности, должен сам догадаться, почему получил от ворот поворот. Слишком быстро запамятовал он, как готовили встречу губернатору, как после сходки чуть не вцепился в горло Ахмади и во всеуслышание назвал его род воровским. Ахмади оскорбления не забыл, не забыли и его братья.

Мырзахан понуро побрёл к Усман-баю. Тот, выслушав его сообщение, пришёл в ярость.

— Ладно! Пусть любуется своей дочерью до самой её старости! Ишь ты, невидаль какую вы растил! От ханского сына, наверно, сватов ждёт. Как же, дождётся! Л-ловушка!..

Силился Усман-бай принять равнодушный вид, но не удалось ему это. Слишком сильно была уязвлена его гордость. Заметался по горнице, громко понося Ахмади. Выкричался — полегчало.

Ахмади в этот вечер посмеивался. А наутро… Наутро исчезла его дочь, ушедшая ночевать к Салихе.

Аклима пришла домой одна.

— А где сестра? — спросила мать.

— Так она ж ушла, не разбудив меня!

— Бэй-бэй! Что-то она дома не показывалась. По аулу, что ли, шляется? Пойду-ка, поищу, — решила Факиха.

Первым делом заглянула к Салихе. Та прикинулась удивлённой:

— Она ж чуть свет домой отправилась!

Факиха исходила аул вдоль и поперёк. Побывала в доме Шагиахмета, в доме Багау, спрашивала у встречавшихся на улице женщин и подружек дочери, не видели ль они Фатиму. Нет, никто не видел…

В Ташбаткан прискакали два жандарма, придержали коней у ворот старосты.

Гариф в это время сидел, подогнув босые ноги под себя, на нарах, блаженно потягивал из блюдца чай. Жена его, случайно глянув в окошко, воскликнула:

— Там люди какие-то! Никак к нам приехали?

Гариф, кряхтя, обернулся к окошку всем тучным телом — толстая, заплывшая жиром шея у него не поворачивалась. Убедившись, что в самом деле кто-то подъехал к воротам, он торопливо сполз с нар. Надел бешмет, поправил на груди огромную бляху, сунул босые ноги в калоши. Бросил жене:

— Начальники приехали. Прибери тут, живо!

Жена бегом вынесла в другую половину дома самовар, собрала посуду, свернула скатерть.

Староста заспешил к воротам.

— Здрастуй, ваше болгародие Гыргорий Миколаис! Айдук! — почти пропел он, протянув руку пожилому жандарму.

— Здорово, здорово, Гариф Закирыч!

Гариф, почтительно пожав руку и другому гостю, жандарму помоложе, распахнул ворота. Всадники въехали во двор, спешились. Гариф крикнул работника, велел принять коней.

Он крутился возле приезжих, как кот возле миски с горячей кашей. Введя их в дом, подобострастно помог снять верхнюю одежду, бережно повесил фуражки с кокардами на лосиный рог, прибитый к стене. Откуда только прыть такая взялась — прямо-таки слетел во двор за кумганом и тазом, полил господам жандармам на руки.

— Айдук, проходите, садитесь! — суетился Гариф, указывая на нары. На его лице застыла угодливая улыбка, а голос выдавал смущение.

Староста понимал, что русским непривычно сидеть на нарах, но ничего лучше предложить не мог.

Жандармы, не снимая сапог, сели на нары с краю, а затем устроились полулёжа, подложив под локти подушки.

Тем временем перед ними появилась скатерть, на скатерти — четвертная бутыль с медовухой.

— Редко заглядываете в наши края, Гыргорий Миколаис, — попенял Гариф, разливая медовуху в чайные чашки.

— Всё дела, дела… Дел много…

— Ну, гости дорогие, пока подоспеет еда, утолим маленько жажду. Будьте здоровы! — проговорил староста и выглохтал первую чашку сам.

Жандармы переглянулись и тоже выпили.

Дальше дело пошло совсем весело. Глядь — уже бутыль пуста. Гариф сходил в другую половину дома, снова наполнил её. Медовуха была выдержанная, крепкая; гости захмелели, рожи стали красные, как кирпичи. Хозяин сделал было поползновение ещё раз наполнить бутыль, но старый жандарм — по фамилии Стрельников, давний знакомый Гарифа решительно повёл рукой: всё, будет, пока что довольно.

— У господина Богомолова весьма важное дело, — заговорил Стрельников, покрутив сивый ус. — Господин Богомолов надеется на тебя как на старосту. Ты должен помочь, ибо поддержание порядка в этой округе в наших с тобой общих интересах…

Жандарм, названный Богомоловым, — теперь он сидел, выпрямившись, на краю нар, — взял лежавшую рядом кожаную папку, раскрыл её, пошелестел бумагами и строго спросил:

— Известен ли в… ауле некий Сунагат Аккулов?

Это были первые слова, которые староста услышал от него: ни при встрече, ни при угощении Богомолов не проронил ни звука. Голос у него, оказалось, такой скрипучий, что удивлённый Гариф сидел некоторое время, разинув рот, не сразу ответил на вопрос.

— Как же, как же! — спохватился он, наконец. — Сунагат нам известен. Только аллах ведает, где этот зимогор околачивается.

— То есть, как — аллах ведает? — прикрикнул вдруг жандарм. — Должны знать, что он работал на стекольном заводе!

— Да, вроде бы так, — неуверенно подтвердил слегка струхнувший староста. — Он, ваше болгародие, сиротой рос. Отец давно помер, мать опять вышла замуж. Вот он и отбился от аула. А нынче летом приходил в гости…

— К кому приходил? У него здесь есть родственники?

— Есть дядья, отцовы братья. И езнэ, муж, стало быть, тётки. Сызмала Сунагат жил у езнэ. Летом к нему же, аккурат, приходил.

— Доставь-ка мне сюда этого самого езнэ, дядьев тоже!

Гариф живо выскочил к воротам, послал первого попавшегося на глаза мальчишку за десятским, десятского — за Самигуллой, Адгамом и Вагапом.

Десятский вскоре привёл всех троих. И Самигулла, и старики растерялись, недоуменно переглянулись, услышав от старосты, что вызваны по приказу жандарма.

Богомолов допрашивал их по отдельности. Но Адгам и Вагап чуть ли не слово в слово сообщили одно и то же: Сунагат приходится им племянником, мальчишкой он остался без отца и, когда мать вышла замуж за гумеровца, не ужился с отчимом, поэтому поселился у Самигуллы, потом ушёл на завод, пас там у купца скот, жил в работниках, пока купец был жив, а коль скоро хозяин, значит, помер, — нанялся на завод.

— Всё это мне известно, — морщился Богомолов. — А приходил он нынешним летом к вам?

— Приходил, как же не прийти к родным! Но жил он у Самигуллы.

— Где он сейчас?

— Кто? Самигулла?

— Да не о Самигулле я спрашиваю, болван! Где Сунагат?

— На заводе, должно быть. Порядком уже времени прошло, как отправился обратно на завод.

Самигулла к сказанному дядьями Сунагата ничего нового не добавил. Лишь подтвердил: да, шурин был летом в ауле, прожил недели три и снова ушёл туда, где работает.

— Он у тебя жил?

— У меня.

— О чём вы с ним разговаривали?

— Так, ни о чём таком особенном. Да и когда было разговаривать-то? Я с рассвета до темна — в лесу, он — с погодками своими. Вечерами уходил на игры…

— Кто тут его товарищи?

Самигулла назвал Зекерию, Аитбая, ещё нескольких парней. Жандарм тут же велел старосте вызвать их. Пока десятский ходил за парнями, Богомолов продолжал допрашивать Самигуллу.

— Кто ещё из его близких живёт в вашем ауле?

— В Ташбаткане больше никого нет. В Гумерове живут его мать и отчим, Гиляж.

— Мать он навещал?

— Попробовал бы не навестить, я б его!

— Хорошо, хорошо!.. А отчим, говоришь, Гиляж?.. Как его фамилия?

— Какую фамилию носит — этого я не знаю. А по имени — Гиляж.

— Шурин твой в последние дни в аул не заглядывал?

— Нет, не заглядывал.

Между тем привели Зекерию с Аитбаем. Богомолов допросил и их. Чего добивался жандарм — никто не мог понять. Но из того, как откровенно он досадовал и морщился, нетрудно было вывести: ничего важного выудить при допросе не сумел. Да и что могли сказать парни? Ну, росли вместе, на речку вместе бегали. Что было нынешним летом? Ничего не было. Ходили вечерами гурьбой по аулу, песни пели, пляски устраивали.