Ахмади знает и дедов-прадедов многих других жителей Ташбаткана. А вот куда уходят корни родового древа буланого? Лучше б — не к Аласабыру. Чтоб меньше было сожалений. Чего нет — о том и сожалений нет. «Но с другой стороны, — думает Ахмади, — всё ж узнать бы происхождение жеребца с белыми бабками. Может, след поведёт в Талгашлы. Кто знает…»

По житейской надобности Ахмади заглянул к Самигулле. Тот у себя во дворе возился с телегой. Ахмади, как водится, отдал салям, справился о здоровье.

— Всё ли у тебя благополучно, Самигулла-кусты? Что вершим?

— Да дел больших не вершим. Как говорится, заслонившись от ветра лубками, затыкаю дыры в хозяйстве. Бедняк и заплатке рад.

— Телегу налаживаешь?

— Вот подушку переднюю и дрожину сменил.

— Ладно получилось.

— Надо бы колёса оковать, да шин нету.

— Может, у Демьяна в Сосновке есть?

— Спрашивал. Нету, говорит.

Самигулла приподнял оглобли, сравнил — одинаковы ли по длине. Окликнул хлопотавшую на летней кухне жену:

— Эй, самовар приготовь!

— Готов уже, — отозвалась Салиха и, отворачивая лицо от выдуваемой ветром золы, пронесла самовар в дом.

Самигулла врубил топор в чурбак у дровяницы, пригласил:

— Айда, Ахмади-агай, пару чашек чаю выпьем.

Ахмади приличия ради заартачился:

— Да нет, недосуг. Я по делу. Одолжи-ка, Самигулла-кусты, точильный круг.

— Точило никуда не денется, возьмёшь. Айда, зайдём…

Ахмади более не заставлял себя упрашивать. Войдя в дом, он продолжал разговор о точиле:

— Мальчишки придумали катать мой круг с горки вместо колёса, да и раскололи, окаянные…

Гостя усадили на нары, Салиха разлила чай.

— Видать, Ахмади-агай, худо о нас думаешь, — сказал Самигулла. — Приди чуть пораньше — поспел бы к шурпе [46]. Пригласить тебя по-соседски в гости никак не соберёмся. Надо бы, да нехватки мешают. Как говорится, мясо есть, так нет муки, мука появилась — мясо кончилось. Всё что-нибудь неладно. Эх, жизнь!..

— А сегодня живность, что ли, какую заколол?

— Не сам. Сват Вагап толику мяса дал. С кодасой [47], говорит, шурпы похлебайте.

— Стало быть, он заколол.

— Тоже не своё. У проезжих авзянских мужиков волк жеребёнка погрыз. Чтоб зря не пропал, Вагап его прирезал. Шкуру хозяевам отдал, а мясо ему оставили за два батмана дёгтю. Урысы же сами не едят конину.

— Вон оно как!.. — неопределённо сказал Ахмади и мельком оглядел горницу, принюхался: в доме в самом деле пахло варёной кониной.

— Ну, айда, хоть чайку попьём, утолим жажду, — предложил Самигулла.

Гость налил чаю из чашки в блюдечко, стал прихлёбывать. Самигулла сменил тему разговора:

— Наверно, Ахмади-агай, и нынче, как всегда, промыслы дадут нам кое-какой доход?

— Скоро должны подъехать денежные люди.

— Хорошо бы! Миру вышло бы облегчение… А ты угощайся, угощайся, Ахмади-агай, вот сметану попробуй…

Самигулла старался уважить соседа, подчёркивал его старшинство, называя агаем.

А вскоре после этого жителей Ташбаткана взбудоражила поразительная новость. Её обсуждали и стар и млад.

— Самигулла-то, оказывается, конокрад…

— Да что ты! Чью лошадь увёл?

— Так, буланого у Ахмади, говорят, он украл.

— Да-да! Сват его Вагап в горах дёготь выгоняет. К нему увёл и там зарезал.

— Вот тебе и на! Недаром ещё предками нашими было сказано: жди напасти от смирненького.

— То-то и оно. Но шила в мешке не утаишь…

— Вот именно!

— Самигулла, значит, на боку полёживает да казылыком наслаждается…

Однако не все в ауле поверили слуху.

— Пустое! Мыльный пузырь! — говорили иные. — Кому-то за каждым деревом волк чудится. Зряшный разговор, Самигулла не из таких…

Но толки не прекращались. Слух обрастал подробностями. Говорили, будто бы Ахмади целую неделю выслеживал злодея. Самигулла-то каждое утро запрягал лошадь и уезжал на целый день. Куда, зачем? Ахмади будто бы втихомолку послал вслед за ним сына своего Магафура. Самигулла якобы сказал, что едет к Кызылташу, где выгоняют дёготь, а сам свернул в сторону, в лес, захрюкал там по-медвежьи; Магафур с перепугу повернул обратно. Ахмади, прикинувшись, что ему нужно точило, всё во дворе и в доме Самигуллы обсмотрел. Самигулла пытался отвести подозрения, чаем его поил, но дом-то весь пропах варёным мясом. А в летней кухне у него полным-полно костей. Буланого он будто бы зарезал у Кызылташа, там со сватами своими стариком Адгамом и Вагапом мясо поделил и себе каждый день понемногу привозит…

Такие вот толки шли по аулу. Самигулла отправился с недоброй вестью в горы к дегтярям.

— Слышь-ка, сват, нас хотят в воровстве обвинить, — с горечью сообщил он старику Адгаму.

— Кто хочет? Что на нас валят? — равнодушно спросил тот. Сообщение Самигуллы ничуть его не тронуло.

— Сосед мой Ахмади, говорят, думает, что украли его буланого мы.

— Ну и пускай себе думает, — вмешался Вагап. — Думать ему не запретишь.

— Коли на нас имеет подозрение, пускай в суд подаст. Суд разберётся, — всё так же равнодушно заключил старик Адгам.

Но у Самигуллы в душе всё кипело.

— Я ему покажу «вора»! — пообещал он.

К вечеру, взяв несколько батманов дёгтя, Самигулла отправился домой. Ни о чём другом, кроме выдвинутого против него обвинения, он в пути думать не мог. «Я ещё притяну тебя к ответу за навет! — мысленно грозил он Ахмади. — Не я, а ты всю жизнь воруешь, чужим потом живёшь. Богатством своим чванишься. Знаем, откуда оно, твоё богатство! Обманом нажито…»

Чем дальше, тем сильней ярился Самигулла и в ауле направился прямо в дом старосты. Даже не отдав саляма, не справившись о здоровье, закричал:

— Напраслина! Навет! Мне Ахмади «конокрада» пристегнул! Давай зови сюда этого бузрятчика! Коль есть у него совесть, пускай в глаза мне скажет, а не наговаривает за спиной!

Староста Гариф, знавший аульные новости, прикинулся ничего не ведающим:

— Постой, постой, Самигулла-мырза! Что стряслось? Что за беда? С чего ты так разгорячился?

— Хе! Ахмадиева буланого якобы зарезал я! Разгорячишься, коль тебя облыжно вором назовут!

Староста сделал попытку успокоить Самигуллу:

— Погоди-ка, остынь. Тут надобно выяснить, кто прав, кто виноват. Чего только люди не наговорят! Назвавший вором должен представить доказательства. Кто видел? Где? С налёту это не решается. На то есть суд, есть закон…

А Самигулла твердил своё:

— Нет! Поставь нас лицом к лицу, пускай в глаза мне скажет!

С тем и ушёл от старосты.

В один из дней Киньягул, живущий в Верхнем конце, обнаружил, что скот потравил около тридцати шагов его гречишной полосы. Киньягул обратился к старосте, попросил для удостоверения случившегося назначить понятых. Понятые, определив размер потравы, сочинили что-то вроде акта. Выяснилось, что на поле побывали лошади Ахметши. В акте упомянули, что изгородь между выгоном и посевами не была как следует укреплена.

Для рассмотрения этого дела староста объявил аульный сход. Но народ спешил во двор мечети, полагая, что будет разбираться обвинение, которое выдвинул Ахмади против Самигуллы. Занимали места поудобней, рассаживались на зелёной траве. Ахмади пришёл одним из первых, потом подошёл Самигулла, молча сел в сторонку. Спустя некоторое время появился староста с большой, как тарелка, бляхой — знаком власти — на груди. Он рассеял недоразумение, сообщив по какому поводу созван сход. Понятые высказали мнение, что потравленный участок мог бы дать двадцать пять — тридцать пудов гречихи и что Ахметша должен осенью возместить убыток зерном.

— Я не отказываюсь, возмещу, кто ж, как не я, возместит, раз мои лошади потравили, — сказал Ахметша. — Но через чей участок попали они на поле? Почему до сего времени изгородь не укреплена? Ведь сеять-то когда уже кончили! Не справедливо ли будет посмотреть на дело и с этой стороны?