Казанова и Балетти за пять дней со спешной почтой доехали от Лиона до Парижа; Казанова считал эту чудовищную скорость опасной для жизни и был измучен морской болезнью. Он восхищался во Франции всем: улицами, манерами, официантами и кухней — Франция была родиной иностранцев.

За две мили до Парижа их встретила мать Балетти, знаменитая Сильвия, и пригласила Казанову на обед.

С помощью своего друга Балетти с первого шага в Париже он, со своей склонностью к литераторам и гетерам, был в веселом и остроумном мире итальянских комедиантов. Через дочь комедиантов он попадает в общество графов, маркиз, герцогиней, он попадает ко двору и мадам Помпадур.

В 1680 году итальянские комедианты располагались в Отель де Бургонь, ставшим знаменитым после Мольера. В конце столетия они уехали, но в 1716 году герцог Орлеанский дал актеру Риккобони, известному в Италии под именем Лелио, поручение составить новую труппу. Лелио и его зять Марио Балетти играли любовников, их жены, Фламиния, которая была также известным автором комедий, и Сильвия — любовниц. В 1723 году они получили титул «comediens ordinaires du roi» (обычная комедия короля). С 1750 года в Париже расцвела Комеди Итальен; они играли все что угодно: итальянские и французские комедии, особенно Мариво и Гольдони, трагедии, оперы, пародии, зингшпили, пантомимы, дивертисменты, парады, балеты.

На узкой улице Моконсиль едва могли разминуться кареты. Кучера выкрикивали имена благородных хозяев. Балетти жили рядом с театром, Казанова в Отель де Бургонь.

Зал, где играли, был узок, задымлен, полон шума. Молодые люди из публики и из актеров устраивали массу безобразий. По четвергам, в их премьерный день, было так битком набито, что карманники пачками крали часы и табакерки. Сильвия сверкала в комедиях своего друга Мариво, который из-за нее предпочитал Комеди Итальен вместо Театр Франсе. Она была идолом Парижа.

Казанова, который стал добрым другом всего семейства, кроме Фламинии, выписывает в воспоминаниях восторженный портрет Сильвии, которая в сорок девять лет стояла на вершине своей славы. На ее лице не было ни одной особенно красивой черты, говорит он, но нечто неописуемо интересное хватало вас с первого взгляда. У нее был ум, элегантная фигура, любезные манеры. Каждый чувствовал ее неотразимое притяжение, говорит Казанова, и любил ее.

Ее поведение было безупречно. У нее были друзья, но не было любовников. Ее соратницы осмеивали такую добрую славу, но это выглядело жалко. Дамы высшего ранга были ее подругами. Она не освистывалась капризным партером Парижа.

За два года до ее смерти от свинки Казанова видел ее в роли Марианны из пьесы Мариво; несмотря на возраст и болезни Сильвия в пятьдесят шесть лет создавала полную иллюзию юной девушки. Она умерла на руках дочери Манон, на глазах Казановы; за пять минут до кончины она дала ей последние советы.

Этот гимн буржуазной добродетели актрисы в стиле Ричардсона, Дидро или Лессинга весьма редок у Казановы, художника сладострастия и убийцы невинности. Он ценит мать своей невесты Манон? Или свою возлюбленную, если верить рапортам парижского полицейского комиссара Мезнье? Там написано: «Девица Сильвия живет с Казановой, итальянцем, о котором говорят, что он сын актрисы. Она содержит его…» («Архив Бастилии», 17 июля 1753 года и далее).

Сильвия после тринадцатилетнего брака с Марио начала раздел имущества, так как вино и игра ввергли его в большие долги. Он был приговорен вернуть ей приданное в пятнадцать тысяч ливров, но они и дальше жили под одной крышей в доме богатой вдовы Жанны Калло де Понткарре, маркизы д'Урфе.

Сильвия пригласила Казанову ежедневно обедать в ее доме. Там он встретил Лелио и Фламинию, которые относились к нему свысока и порицали его произношение итальянских гласных. Когда он доказал их неправоту с помощью рифмы Ариосто, они стали всюду называть его мошенником, что делает честь их острому взгляду.

Там он встретил Карлино Бертинацци, арлекина, с которым мать Казановы когда-то проезжала из Санкт-Петербурга через Падую, где Казанова с ним виделся, хотя Джакомо был тогда еще ребенком.

Он встретил Панталоне Веронезе, богатейшего итальянского комедианта, который был автором тридцати семи пьес и отцом двух знаменитых актрис Коралины и Камиллы. Когда Жан Жак Руссо был в Венеции секретарем французского посла, то с помощью государственных инквизиторов он в 1744 году привез нарушившего договоренность Веронезе в Париж, чем хвалился позднее во втором томе своей «Исповеди». Незадолго до смерти Казанова вспоминал комические проделки Карлино, любимца Парижа, в рукописи под заголовком: «Леонарду Спетлажу, доктору прав Геттингенского университета, от Жака Казановы, доктора прав Падуанского университета, 1797.»

Казанова был в восхищении от обоих дочерей Веронезе. Он нашел Коралину красивее, Камиллу жизнерадостнее. У обоих любовниками были принцы. Казанова, «человек незначительный», как он себя называет, временами, когда Коралина мечтала в задумчивости, ухаживал за нею; когда появлялся любовник, он уходил. Но иногда его просили остаться, чтобы прогнать скуку парочки.

Уже в свой первый день в Париже Казанова посетил Пале-Ройяль, где графини и жрицы радости, карманные воры и литераторы прогуливались, завтракали и читали газеты. Аббат за соседним столиком, который заговорил с ним и назвал ему каждую девушку, представил молодого человека, которого назвал знатоком итальянской литературы. Казанова обратился к нему по-итальянски, он отвечал остроумно, но на итальянском языке времен Бокаччо. Через четверть часа они были друзьями. Он был поэт. «Я тоже был им», признается Казанова. Он горел любопытством об итальянской, Казанова — о французской литературе. Они обменялись адресами.

Это был Клод-Пьер Пату, адвокат Парижского парламента, родившийся в Париже в 1729 году. Он владел домом в Пассу, писал комедии, переводил английские пьесы и умер в тридцать лет в поездке в Италию. Казанова считал, что Пату со временем стал бы вторым Вольтером. Когда Казанова познакомился с ним, Пату еще ничего не опубликовал.

В четырех главах о своем первом пребывании в Париже Казанова рисует связную картину нравов. Он был восхищен всей страной, даже скорее всей изображаемой эпохой, которая ко времени Французской революции, когда он писал свои мемуары, была уже страшно далеко позади. Казанова изображает все, от своего наемного слуги, который был столь остроумен, что Казанова дал ему имя Эспри, до Людовика XV. Он изучает характер французов, в особенности парижан, всех сословий и классов. Его эротические приключения служат лишь фоном его истории.

У Сильвии он также встретил Кребийона-старшего, конкурента Вольтера и бывшего любимца мадам Ментенон. С восьми лет, признался Казанова, он был вдохновлен им и желал с ним познакомиться, при этом он декламировал свои итальянские переводы белыми стихами прекраснейших тирад из «Зенобии» и «Радамиста». Сильвия радовалась удовольствию Кребийона. Семидесятишестилетний автор владел итальянским, как французским, и читал те же стихи в подлиннике. Это было сцена достойная дома, полного актеров. Кребийон называл переводы Казановы лучшими, чем оригинал, но его французский язык — переодетым итальянским, и предложил ему изучать с ним французский, за что хотел плату, как учитель. Казанова согласился переводить с ним итальянских поэтов.

Кребийон был колоссом шести футов ростом, «на три дюйма выше» Казановы и весом соответствовал росту. Хотя из-за своего остроумия он ценился в любом обществе, Кребийон выходил редко и не принимал посетителей. Он всегда держал трубку во рту и играл со своими двадцатью кошками. У него были кухарка, слуга и старая домоправительница, державшая в руках его деньги и не дававшая ему отчетов. Он выглядел, как кот или лев. Он был королевским цензором, что доставляло ему удовольствие, говорил он Казанове. Домоправительница читала ему вслух выбранные сочинения и подчеркивала места, где она выдела необходимость в цензуре. Часто они были различного мнения и начинали длинные горячие диспуты. Казанова однажды слышал, как домоправительница отослала автора: «Приходите на следующей неделе, у нас еще не было времени выправить вашу рукопись!» Целый год Казанова трижды в неделю ходил к Кребийону. Но он так и не смог избавиться от итальянизмов. Он показал Кребийону свои стихи, которые тот хвалил, но называл мертвыми. Кребийон много рассказывал о Людовике XIV, говорил о своих драмах и обвинял Вольтера в плагиате.