Снег отпечатывал на себе, точно буквы на книге, все то, что происходило потом. И это очень удивило Филиппа. Неизвестно, откуда Брэм добыл себе сани и на эти сани нагрузил то, что ему удалось уберечь от волков. По следам, оставленным на снегу, Филипп мог убедиться, что эти сани были гораздо длиннее и шире, чем те, какие ему до сих пор случалось видеть. Он даже и представить себе не мог того, что здесь происходило, но все дело оказалось слишком ясным, чтобы его понять. Далеко отсюда, еще где-то в глубине Баррена, Брэм нарочно распряг свою стаю, как только увидел бежавшего вдалеке карибу, чтобы она могла броситься за ним в погоню, догнать его и загрызть. А затем уже, насытившись, все они, и человек и волки, вернулись обратно среди ночи за своими санями, причем Брэм сделал нарочно большой обход, чтобы не оставить своих следов вновь у опушки леса и не выдать себя своему врагу — с громадным волнением Филипп мог убедиться, как послушно следовала за ним по пятам его стая волков. Человек был их неограниченным властелином. Затем они вернулись обратно уже с санями, погрузили на них окорока и помчались прямо на Север через Баррен. Каждый волк находился в упряжи, а сам Брэм сидел на санях.

Филипп глубоко, с разочарованием вздохнул.

У опушки леса, где можно было все-таки запастись горючим материалом, он стал приготовляться в далекий путь. Он наварил себе еды сразу на шесть суток. Три дня он будет следовать по пятам за Брэмом по безлесным и совершенно не нанесенным на карту пространствам Великого Баррена. Углубляться в него далее без собак и без саней было бы невозможно. Три дня туда да три дня назад — и даже на таком коротком пространстве времени он почти обрекал себя на смерть. В глубине Баррена его ожидала бы более серьезная опасность, чем со стороны Брэма и его волков. Это была снежная буря.

Его сердце забилось немного, когда, заметив по компасу точку своего отправления, он выступил прямо на север. Был серый, неприветливый день. Перед ним во все стороны уходили необозримые пространства Баррена, совершенно белые, терявшиеся в красноватой дымке на горизонте. Последняя полоска низкорослого леса скоро исчезла позади Филиппа. Небо нависло, точно свинец. Под таким небом можно было бы сойти с ума. И не прошло и часа, как Филиппом вдруг овладело непреодолимое желание поскорее вернуться обратно. Ни кустика, ни камня, — ничто не нарушало монотонности, а над головой, и так низко, что, казалось, можно было бы попасть в них брошенным камнем, хмуро ползли с северо-востока тяжелые, темные облака.

Раз десять в течение первых двух часов Филипп взглядывал на свой компас. Не один раз за это время Брэм вилял то туда, то сюда, все-таки выдерживая путь на север. В сером сумраке, без малейшего камня или деревца по пути, по которым можно было бы ориентироваться, его чувство направления руководило им гораздо безошибочнее, чем Филиппом — стрелка его компаса.

Часа через три в семи или восьми милях от того места, где волки загрызли карибу, Филипп наткнулся на следы от первой стоянки Брэма. Волки не были распряжены. Вероятно, Брэм остановился здесь только для того, чтобы надеть на себя лыжи. Далее он пошел уже пешком, и по длине его лыж Филипп рассчитал, что на каждые его четыре мили Брэм продвигался вперед на шесть.

Был час, когда Филипп остановился пообедать. По его мнению, он к этому времени покрыл уже пятнадцать миль. Пока он ел, им все более и более овладевало беспокойное чувство, что он пускался в авантюру, которая ни в коем случае не могла принести ему добра. В первый раз за все время он понял значение того, что Брэм в самый последний момент перед тем, как пускаться в Баррен, должен был в достаточном количестве запастись мясом, — и это привело его в большое беспокойство. В самом деле, где было бы достать провианта в этом безбрежном море снега, уходящем далеко за Полярный круг? Теперь Брэм вполне обеспечен им, чтобы покрыть, не останавливаясь, сразу целых пятьсот миль, тогда как он, Филипп, не сможет сделать и ста.

Все-таки до трех часов дня он упорно следовал по пути Брэма. Он продолжал бы идти и далее, если бы не наткнулся еще через час на громадный снежный сугроб вышиною с целый дом. Он решил сделать в нем убежище и остановиться в нем на ночь. Это было сделать очень легко, — он видел, как это делали эскимосы. Действуя своими лыжами как лопатой, он стал раскапывать ими снег, пока наконец не прокопал туннель, достаточный для того, чтобы разложить в нем свой спальный меховой мешок и устроиться в нем на ночь. На все это ему понадобилось не более часа, и когда он устроил себе таким образом ложе и вышел «за дверь», чтобы подышать чистым воздухом, то чувства его стали приходить в порядок. Уверенность в том, что у него сейчас же за спиною находится дом, в который не смогут уже проникнуть ни ветер, ни мороз, сообщила ему оптимистическое настроение, которого он не испытывал уже целые сутки.

Он захватил с собою из леса вязанку смолистых веток сосны и разложил из них себе маленький костер, над которым повесил чайник, набитый снегом. Потрескивание огня заставило его посвистывать от благодушия. Кругом сгущались сумерки. К тому времени, как вскипел его чайник и испеклись лепешки и ветчина, ночь, точно непроницаемым занавесом, завесила его со всех сторон, так что его так и подмывало разрезать его ножом. На небе не было ни звездочки. Ничего не было видно даже в двадцати шагах. То и дело он подбрасывал в затухавший костер веток и когда наконец огонь стал замирать совсем, то он зажег о последнюю головешку трубку и закурил ее.

Затем наступил непроглядный, хаотический мрак. Нащупывая руками дорогу, он прошел к себе в туннель и завесил за собою вход в него своей шелковой палаткой. Затем он с наслаждением растянулся в своем меховом мешке. С тех пор, как он расстался с Брео, он ни разу еще не имел таких удобств. К тому же вся его предыдущая ночь прошла для него вовсе без сна. Он тотчас же крепко заснул. Он не слышал потом ни шума непогоды, ни завывания ветра, поднявшегося на заре. Когда же начался рассвет, то около него раздались другие звуки, которых он тоже не слышал. Его внутреннее сознание, которое сторожило его сон, вдруг подсказало ему, чтобы он пробудился. Он тотчас же открыл глаза. Дневной свет наполнял его туннель. Он посмотрел на «дверь», которую накануне завесил палаткой.

Палатка куда-то исчезла.

На ее месте виднелась громадная, лохматая голова.

Филипп увидел себя лицом к лицу с Брэмом Джонсоном.

Глава VII. ВРАСПЛОХ

Филипп еще не совсем привык к психическим и физическим неожиданностям, которые всегда являются неизбежными спутниками лиц, применяющих закон на Дальнем Севере. Но никогда еще он не испытывал такой тревоги, как теперь, когда, загородив собою узкий вход в туннель, перед ним стоял человек, на которого он охотился.

Первая мысль его была о том, что Брэм смотрел на него уже долго, пока он спал, и что если бы этот отщепенец собирался его убить, то он мог бы сделать это и до его пробуждения без малейших хлопот. Так же быстро он заметил и то, что исчезли его палатка, которою он завесил вход в свою пещеру, и ружье, которым он подпер эту палатку. Брэм присвоил их себе, пока он спал.

Но не потеря этих вещей и не внезапное и неожиданное появление Брэма так сильно его смутили. Он испугался выражения лица Брэма, его глаз и той таинственной задумчивости, которая светилась в его взгляде. Это вовсе не было высокомерие победителя, осматривающего свою жертву. В его взгляде не было и признака ненависти или вызова. Даже не было в нем ничего враждебного. Пожалуй, это походило на изучение незнакомца человеком, который был полон сомнений и беспокойства или терзался неразрешимым вопросом. Даже самые глаза у Брэма казались Филиппу унаследованными им после целого ряда поколений от какой-нибудь нежной женщины. На лице этого загнанного каторжника они казались чем-то необыкновенно неестественным: это были громадные, серые, прекрасные глаза. И если бы отнять от них его безобразное лицо, то они могли бы привести в восхищение.