Поверь, Антуан, я не просто глядел на него, я впивал каждое его слово, я был весь наэлектризован. Но вдруг накал сразу угас. Он замолк, открыл дверь и буквально выпер меня из кладовки в прихожую, а из прихожей - на лестничную площадку, я и сейчас еще не могу этого объяснить. Может, спохватился? Пожалел о своей вспышке?.. Испугался, что я буду болтать?.. Никогда не забуду его длинную трясущуюся челюсть. И до сих пор слышу его бормотание, хотя он старался приглушить голос: "Идите... идите... идите... Возвращайтесь к вашим библиотекам, сударь!" Хлопнула дверь. Мне было наплевать. Я скатился с лестницы через все пять этажей, выскочил на улицу и помчался в темноте, как жеребенок, которого выпустили на луг!
Волнение перехватило ему глотку. Он снова налил себе стакан воды и залпом ее выпил. Рука дрожала, и ставя на место стакан, Жак стукнул его о бок графина. В тишине еще долго не умирал хрустальный звон.
Не в силах сдержать дрожь, Антуан пытался связать воедино все события, предшествовавшие бегству Жака. Но не хватало многих звеньев. Ему хотелось вызвать брата на откровенные признания, чтобы получше разобраться в двойной любви Джузеппе. Но тема-то уж больно... "Слишком многое нельзя было примирить между собой", - произнес сегодня со вздохом Жак, и всё, - суровое его молчание доказывало, какую важную роль сыграла любовная путаница в решении покинуть дом. "А какое место, - думал Антуан, - занимают сейчас они обе в сердце Жака?"
Он попытался хотя бы в общих чертах воссоздать факты. Итак, в октябре Жак вернулся из Мезона. Каковы были в это время его отношения с Жиз, встречался ли он с Женни? Пытался ли порвать? Или взял на себя какие-то невыполнимые обязательства? Антуан представил себе тогдашнего Жака в Париже: не стесненный рамками определенных занятий, один, пользующийся слишком большой свободой, мучительно решавший в сердце своем все тот же неразрешимый вопрос, он, должно быть, жил в состоянии нервного возбуждения, невыносимой тоски. И единственное, что ждало его, - это Эколь Нормаль с ее интернатом, при одной мысли о котором мутило. А тут визит к Жаликуру - и внезапно найден выход, мрачный горизонт расступился, вырваться из дома, отказаться от того, что невозможно, пуститься на поиски приключений, жить! Начать все заново! А для того, чтобы начать, - забыть все, и пусть его тоже забудут! "Да, твердил про себя Антуан, - вот это как раз и объясняет не только бегство Жака, но и то, что в течение трех лет он хранил гробовое молчание".
"И все-таки, - продолжал он про себя, - воспользоваться моей поездкой в Гавр, не подождать даже суток, чтобы со мной повидаться, поговорить!" Прежняя обида чуть было не пробудилась в его душе, но, сделав над собой усилие, он постарался забыть все старые недоразумения и, желая вновь завязать разговор, узнать, что было затем, спросил:
- Значит... на следующий день после той встречи?..
Жак снова уселся у печки, он тихонько посвистывал про себя, опершись локтями на колени, ссутулив плечи, опустив голову.
Он поднял на брата глаза.
- Да, на следующий. - И добавил сдержанным тоном: - Сразу же после сцены с...
Сцена с отцом, сцена в замке Сереньо! Антуан совсем о ней забыл.
- Отец об этом даже словом не обмолвился, - поспешил он уверить брата.
Лицо Жака выразило непритворное удивление. Однако он отвел глаза и махнул рукой, как бы говоря: "Ну что ж, пусть... У меня не хватает духу вспоминать об этом..."
"Так вот почему он не дождался моего возвращения из Гавра!" - чуть ли не радостно подумал Антуан.
Жак снова уселся в прежней позе и продолжал задумчиво насвистывать. Линию его бровей прорезала нервическая складка. Вопреки своей воле он забылся на миг и снова пережил те трагические минуты: отец и сын с глазу на глаз в столовой; завтрак уже кончен; отец спросил что-то о начале учения в Эколь Нормаль, и Жак грубо заявил ему, что не желает учиться; с двух сторон последовал обмен все более и более оскорбительными репликами; отцовский кулак с размаху замолотил по столу... Доведенный до отчаяния, Жак в порыве какого-то непонятного безумия бросил, как вызов, имя Женни, потом, презрев все отцовские угрозы, начал угрожать сам и, потеряв голову, выкрикнул слова, которые не вернешь назад. Затем наступил момент, когда, опьянев от возмущения и отчаяния, он сжег за собой все мосты, закрыл себе все пути к отступлению, - выбежал из комнаты с криком: "Я убью себя!"
Картина эта возникла в его памяти с такой предельной точностью, такой болью отозвалась в душе, что он вскочил с кресла, будто ужаленный. Антуан успел подметить растерянность, промелькнувшую в глазах брата. Но Жак мгновенно овладел собой.
- Уже четыре, - проговорил он, - и если я хочу успеть... - Он надевал пальто, казалось, ему не терпится поскорее выбраться из дома. - А ты здесь меня подожди, хорошо? Я вернусь к пяти. Чемодан сложить недолго. Пообедаем в буфете на вокзале, так будет быстрее. - Он положил на стол несколько беспорядочно набитых папок. - Вот, - добавил он, - может, тебе будет любопытно посмотреть... Статьи, маленькие рассказики... По-моему, это не самое худшее из того, что я написал за последние годы...
Он уже переступил порог и вдруг оглянулся с неловким усилием. И бросил, стараясь говорить как можно непринужденнее:
- Кстати, ты ничего не сказал мне о... о Даниэле...
Антуану почудилось, будто Жак чуть было не сказал... "о Фонтаненах".
- О Даниэле? Представь себе, мы сейчас с ним большие друзья! После твоего отъезда он показал себя таким преданным, таким любящим...
Желая скрыть растерянность, Жак всем своим видом изобразил величайшее удивление, а Антуан, в Свою очередь, притворился, что верит брату.
- Тебя это удивляет? - засмеялся он. - Правда и то, что мы с ним ужасно разные. Но, в конце концов, я принял его жизненную концепцию: для него, то есть для художника, она вполне закономерна. А знаешь, он, вопреки всем ожиданиям, преуспевает! После выставки у Людвигсона в тысяча девятьсот одиннадцатом году он приобрел известность. Может продать столько картин, сколько захочет, но пишет он очень мало... Да, мы с ним разные, вернее, были разные, - уточнил Антуан, он был рад случаю поговорить о себе и доказать Жаку, что портрет Умберто уже давно утратил сходство с оригиналом. - Знаешь, я теперь не так бескомпромиссен в своих поступках, как прежде! И не считаю столь необходимым...
- Он в Париже? - резко перебил его Жак. - Он знает, что...
Антуану удалось сдержать мимолетную досаду:
- Нет, конечно, он сейчас отбывает воинскую повинность. Служит сержантом в Люневиле7. Осталось еще месяцев десять до октября тысяча девятьсот четырнадцатого года. В последнее время я его почти совсем не видел.
Он замолк, словно замороженный угрюмым, отсутствующим, пристальным взглядом Жака.
А Жак, убедившись, что теперь голос не выдаст его смятения, проговорил:
- Смотри за печкой, Антуан, а то потухнет.
И вышел.
Оставшись один, Антуан приблизился к столу и с любопытством открыл папку.
Там лежали в беспорядке, навалом, различные бумаги Жака. Первым делом ему попались вырезанные из газет статьи на злободневные темы и подписанные: "Жак-фаталист"8. Потом цикл стихов, кажется, о горах, напечатаны они в бельгийском журнале под псевдонимом "Ж.Мюлленберг". Наконец, серия коротеньких новелл, вернее набросков, объединенных общим заголовком: "Страницы из черной тетради", подписанные: "Жак Боти". И, видимо, построенные на репортерском материале. Антуан прочел некоторые из них: "Восьмидесятилетние". "Самоубийство ребенка". "Ревность слепца". "Гнев". Персонажи этих новеллок, взятые из будничной жизни и обрисованные одним штрихом, производили впечатление своей выпуклостью; стиль, беглый, рубленый, такой же, как в "Сестренке", но лишенный на сей раз всякого лиризма, сообщал этим заметкам оттенок достоверности, что усиливало интерес.