Господин Фем так и смял; он приветствовал Антуана, как самого близкого друга; одет он был изысканно, в светлых перчатках и так тщательно выбрит, что ему пришлось густо напудрить лицо, чтобы скрыть раздражение кожи. Очевидно, он вознамерился проводить братьев до самого дома, и все порывался посидеть с ними на террасе какого-нибудь кафе. Подозвав таксомотор, Антуан прервал процедуру прощанья. Г-н Фем собственноручно положил на сиденье узелок Жака, и когда машина уже тронулась, он, рискуя попасть под колеса носками своих лакированных туфель, еще раз просунулся в окошко, дабы пылко пожать молодым людям руки и передать через Антуана нижайшие поклоны господину учредителю.

Жак плакал.

Он еще ни слова не вымолвил, не отозвался ни единым движением на ту сердечность, с какой его встретил брат. Но при виде угнетенного состояния мальчика у Антуана усилилась жалость к нему, с большей силой вспыхнули все те новые чувства, что переполняли его сердце. Напомни ему кто-нибудь о его вчерашней враждебности, он с негодованием отверг бы подобное обвинение, он бы искренне признался, что чувствует лишь одно: возвращение брата придает наконец смысл его существованию, которое до этого времени было пустым и бесплодным.

Когда он привел брата в их новую квартиру и закрыл за собою дверь, душа у него ликовала и пела, как у молодого влюбленного, который принимает первую в своей жизни любовницу в приготовленном для нее доме. Он подумал об этом и посмеялся над собой; впрочем, какое ему дело до того, смешон он или нет, если он ощущает себя счастливым и добрым! И как ни безуспешны были его старания уловить на лице брата хотя бы тень удовольствия, он ни минуты не сомневался, что справится со взятой на себя задачей.

Перед самым их приходом в комнате Жака побывала Мадемуазель; она зажгла для уюта огонь в камине и поставила на видном месте тарелку с миндальными пирожными, обсыпанными сахарной пудрой с ванилью, - изделие соседней кондитерской, к которому Жак питал в былые времена особое пристрастие. В стакане на ночном столике стоял букетик фиалок, из него выглядывала бумажная ленточка, на которой Жизель вывела разноцветными буквами:

ДЛЯ ЖАКО

Но Жако ничего этого не заметил. Антуан стал снимать пальто, а он, войдя, сразу сел возле дверей со шляпой в руках.

- Да ты обойди все по-хозяйски! - крикнул Антуан.

Жак нехотя присоединился к брату, бросил рассеянный взгляд на другие комнаты и вернулся на прежнее место. Казалось, он чего-то ждет и боится.

- Хочешь, поднимемся, поздороваемся с ними? - предложил Антуан.

И по тому, как Жак вздрогнул, он понял, что только об этом мальчик и думает с первой минуты своего прихода. Лицо Жака мертвенно побледнело. Он потупился, но тут же вскочил, словно приближение рокового момента и страшило его, и вместе с тем вызывало нетерпеливое желание поскорее с этим покончить.

- Что ж, пошли. Заглянем на минутку - и тут же уйдем, - прибавил Антуан, чтобы его подбодрить.

Господин Тибо ожидал их у себя в кабинете. Он пребывал в хорошем настроении: небо было синее, весна близка, утром, во время воскресной мессы, сидя на почетной скамье в приходской церкви, он с удовольствием думал о том, что в следующее воскресенье на этом самом месте, несомненно, будет уже восседать новый член Академии. Он пошел навстречу сыновьям и поцеловал младшего.

Жак рыдал. Г-н Тибо усмотрел в этих слезах признак раскаянья и добрых намерений; он был растроган, но виду не подавал. Усадив мальчика на одно из двух кресел с высокими спинками, которые стояли по обе стороны камина, он стал ходить, заложив руки за спину, взад и вперед по кабинету и, по своему обыкновению, шумно отдуваясь, произнес краткое наставление, ласковое, но твердое, напомнив, на каких условиях даровано Жаку счастливое право вернуться к семейному очагу, и посоветовав ему проявлять по отношению к Антуану такую же почтительность и послушание, как если бы речь шла о самом отце.

Его разглагольствования были прерваны нежданным посетителем; это оказался будущий коллега по Академии, и г-н Тибо, не желая задерживать его слишком долго в гостиной, отпустил сыновей. Все же он сам проводил их до дверей кабинета, и в то время, как одна его рука приподнимала портьеру, другая легла на голову раскаявшемуся питомцу колонии. Жак почувствовал, как отцовские пальцы гладят его волосы и похлопывают по затылку, и это родительское прикосновение было для него так непривычно, что он не смог сдержать волнение; обернувшись, он схватил пухлую, вялую руку, намереваясь поднести ее к губам. Г-н Тибо удивился, недовольно приподнял веки и с чувством неловкости отдернул руку.

- Ладно, ладно... - проворчал он, рывками высвобождая шею из воротничка.

Повышенная чувствительность сына, на его взгляд, ничего хорошего не предвещала.

Когда они зашли к Мадемуазель, она одевала Жизель, чтобы идти к вечерне. Увидев в дверях вместо непоседливого чертенка, которого она ожидала, длинного бледного подростка с покрасневшими глазами, Мадемуазель сложила молитвенно руки, и лента, которую она хотела вплести в волосы девочки, выскользнула у нее из пальцев. Она была так потрясена, что не сразу решилась его поцеловать.

- Боже мой! Так это ты? - вымолвила она наконец, кидаясь к нему.

Она прижимала его к своей пелеринке, потом отступала назад, чтобы получше его разглядеть, и сверкающими глазами впивалась в него, так и не находя в его лице дорогих ей некогда черт.

Жиз, еще больше обманутая в своих ожиданиях, уставилась смущенно в ковер и кусала губы, чтобы не расхохотаться. Первая улыбка Жака пришлась на ее долю.

- Ты меня не узнаёшь? - сказал он, направляясь к ней. Лед был сломан. Она бросилась ему на шею, потом взяла за руку и принялась скакать вокруг, как козленок. Но в этот день она так и не решилась с ним заговорить и даже не спросила, видел ли он ее цветы.

Вниз спустились все вместе. Жизель не выпускала руку своего Жако и молча прижималась к нему с чувственностью молодого зверька. Они расстались на нижней площадке. Но в подъезде она обернулась и обеими руками послала ему сквозь стеклянную дверь крепкий воздушный поцелуй, которого он не увидел.

Когда они снова остались одни, Антуан, взглянув на брата, сразу понял, что после свидания с родными у него на душе полегчало и состояние переменилось к лучшему.

- Как ты думаешь, нам с тобой будет хорошо здесь вдвоем? Ответь!

- Да.

- Да ты садись, располагайся поудобнее; бери вон то большое кресло, увидишь, как в нем хорошо. Я пойду займусь чаем. Есть хочешь? Пойди, принеси сюда пирожные.

- Спасибо, я не хочу.

- Зато я хочу!

Ничто не могло испортить Антуану хорошее настроение. Этот труженик и затворник обрел наконец сладостную возможность кого-то любить, защищать, с кем-то делиться. Он беспричинно смеялся. Хмельное блаженство, овладевшее им, располагало его к излиянию чувств, что в обычное время было ему мало свойственно.

- Папиросу? Нет? Ты смотришь на меня... Ты не куришь? Ты смотришь на меня все время так, будто... будто я расставляю тебе сети! Брось, старина, больше непринужденности, какого черта, побольше доверия. Ты ведь уже не в исправительной колонии! Ты все еще мне не доверяешь? Скажи!

- Да нет.

- Тогда в чем же дело? Или ты боишься, что я тебя обманул, вернуться уговорил, а свободы, на которую ты надеешься, не дам?

- Н... нет.

- Чего ты боишься? Жалеешь о чем-то?

- Нет.

- Тогда что же? Что творится в упрямой твоей башке? А?

Он подошел к мальчику; ему хотелось наклониться, поцеловать его, - но он сдержался. Жак поднял на Антуана тусклый взгляд. Видя, что брат ждет ответа, проговорил:

- Почему ты меня об этом спрашиваешь? - И, вздрогнув, почти прошептал: - Какое это имеет значение?

Наступило короткое молчание. Антуан глядел на младшего брата с таким сочувствием, что тому опять захотелось плакать.

- Ты словно болен, малыш, - грустно сказал Антуан. - Но это пройдет, поверь. Только позволь мне заботиться о тебе... Любить тебя, - добавил он робко и не глядя на мальчика. - Мы еще плохо друг друга знаем. Сам посуди, девять лет разницы, ведь это огромная пропасть, пока ты был ребенком. Тебе было одиннадцать лет, а мне двадцать; что общего могло быть у нас? Теперь совсем другое дело. Я даже не знаю, любил ли я тебя раньше; я просто не задумывался над этим. Видишь, как я с тобой откровенен. Но я чувствую, что и в этом произошла перемена. Я очень рад, очень... я даже тронут, оттого что ты здесь, возле меня. Жизнь для нас обоих станет легче и лучше. Не веришь? Пойми ты: теперь, уходя из больницы, я буду спешить домой - к нам домой. Приду - и застану тебя за письменным столом, увлеченного занятиями. Верно? А вечерком спустимся пораньше от отца, сядем каждый у себя, под лампой, а двери оставим открытыми, чтобы видеть друг друга, чтобы чувствовать, что мы тут, по соседству... А то заговоримся, заболтаемся, как двое друзей, так что и спать идти не захочется... Что с тобой? Ты плачешь?