И поскольку юная красавица краснела и смущалась, не понимая, что он имел в виду, Антонин грубо схватил ее за руку и, вкрапляя в свою речь столь непристойные ругательства, что их невозможно повторить, сказал Октавии:

«Вы что, не понимаете, маленькая кривляка, что вам велели раздеться догола».

Девушка рыдает и пытается сопротивляться, но подбегает Клемент и в одну минуту срывает все покровы, прячущие целомудрие этого очаровательного создания. Совершенство частей, обычно скрытых от глаз, ничем не уступало совершенству того, что принято демонстрировать открыто. Невозможно было представить более белой кожи, более гармоничных форм, большей свежести и утонченности. Неужели природа расточила столько милостей лишь для того, чтобы они оказались столь варварски осквернены? Около Октавии образуется круг, и она, как и я в свое время, должна во всех смыслах по нему пройти. Разгоряченный Антонин, не в силах больше сдерживаться, совершил первую атаку на эти открывшиеся прелести, воскурив фимиам лишь у подножия алтаря. Рафаэль решает, что пора переходить к более серьезным действиям, и, сгорая от нетерпения, хватает жертву и ставит в свою любимую позу, но, увидев, что не справляется своими силами, просит Клемента помочь ему. Октавия рыдает, на ее слезы никто не обращает внимания, глаза мерзкого итальянца горят от страсти. Никакими приготовлениями не стараясь облегчить себе путь, он яростно бросается на приступ крепости. Какой бы огромной ни была разница в силах атакующего и осажденной, это не уменьшает для него сладость победы. Пронзительный крик жертвы оповещает о ее полном поражении. Но ничто не может разжалобить гордого победителя: чем сильнее мольбы о пощаде, тем более кровожадным он становится, и несчастная красавица, по моему примеру, гнусно обесчещена, оставаясь при этом девственницей.

«Никогда еще лавры не доставались мне с таким трудом, – сказал Рафаэль, поднимаясь, – я впервые в жизни подумал, было, что не удастся справиться».

«Не могу удержаться, чтобы не пробить в этом бастионе еще одну брешь», – воскликнул Антонин, и с воодушевлением ринулся в бой. Через минуту он уже был хозяином положения. К небу возносятся новые стоны...

«Хвала Всевышнему, – сказал этот злодей, – не будь криков и жалоб, я засомневался бы в успехе, я ценю свой триумф лишь тогда, когда он омыт слезами».

«Пожалуй, – сказал Жером, приближаясь с пучком прутьев в руке, – я не хочу менять сладостной позы, столь благоприятствующей моим намерениям».

Он разглядывает, щупает, и вдруг воздух оглашается пронзительным свистом розог. Прекрасное тело меняет цвет, оттенки ярко-алого смешиваются с белоснежностью лилий. Приемы, которые при умеренном их употреблении могли бы послужить разнообразию в любви, из-за безжалостности негодяя превращаются в преступление. Ничто не останавливает гнусного монаха. Чем больше ученица просит о помиловании, тем строже обходится с ней наставник. Вскоре не остается ни одной части этого божественного тела, которая не несла бы на себе отпечатка его варварства, и наконец на кровавых следах своих отвратительных забав негодяй успокаивает огонь своей страсти.

«Я буду снисходительней остальных, – сказал Клемент, сжимая красавицу в объятьях и запечатлевая грязный поцелуй на коралловых губах. – Вот то святилище, где я желаю совершить жертвоприношение».

Новые поцелуи еще больше воспламенили его, и мерзавец принудил несчастную девушку вытерпеть гнусности, которые являют для него особую усладу, и восхитительные уста, сотворенные, казалось, самой Венерой, этот самый нежный приют любви был осквернен самым ужасным образом.

В остальном этот вечер ничем не отличался от предыдущих, только красота и юный возраст Октавии сильнее обычного разогрели мерзавцев, и они удвоили свои зверства. После этого, скорее из-за пресыщенности, чем из милосердия, монахи отправили несчастную на несколько часов в ее комнату, чтобы она могла насладиться столь необходимым для нее отдыхом. Мне очень хотелось утешить Октавию хотя бы в ее первую ночь, однако я вынуждена была провести эту ночь с Антонином, а значит, сама нуждалась в помощи и сочувствии. Я имела несчастье не то чтобы понравиться – это слово было бы неуместным, – но сильнее всех остальных возбуждать низменные желания этого распутника и в течение долгого времени проводила по четыре-пять ночей в неделю в его келье.

На следующее утро я нашла мою новую подругу в слезах. Несмотря на то что мною было сделано все возможное, успокоить Октавию, как и меня когда-то, не удалось. В самом деле, человеку нелегко смириться со столь резкой переменой жизни, к тому же эта юная девушка оказалась глубоко верующей, добродетельной и чувствительной, что еще больше усугубляло весь ужас ее теперешнего положения. Рафаэлю она оказалась очень по вкусу, он провел с ней много ночей подряд, и мало-помалу она успокоилась, как и другие. Боль несколько притупилась, и девушка жила надеждой на скорое освобождение.

Омфала была права, говоря, что отставка не зависела ни от времени, проведенного в монастыре, ни от поведения, а только от прихотей монахов или от каких-то неведомых нам соображений. Отставку можно было заслужить и через неделю, и через двадцать лет. Так, не прошло и шести недель, как пришел Рафаэль и объявил об отъезде Октавии. Она дала нам те же клятвы, что и Омфала, и, подобно ей, пропала без вести, а мы ничего не узнали о ее дальнейшей судьбе.

Целый месяц не было ей замены. За это время я имела случай удостовериться, что мы здесь не одни и что в другой башенке томилось столько же несчастных девушек. Омфала лишь догадывалась об этом, я же попала в ситуацию, окончательно подтвердившую этот факт. Вот как это произошло.

Я провела ночь у Рафаэля и, как обычно, выходила от него в семь часов утра. Вдруг в коридоре я заметила старого брата, лицо которого, не менее отвратительное, чем у нашего, было мне незнакомо. Он сопровождал какую-то высокую девушку лет восемнадцати-двадцати с яркой внешностью. Рафаэль, который должен был меня сопровождать, задержался в келье и вышел как раз в тот момент, когда я столкнулась лицом к лицу с этой красивой девушкой. Брат не знал, куда деваться, чтобы спрятаться от гнева хозяина.

«Куда вы ее ведете?» – спросил разъяренный настоятель.

«К вам, преподобный отец, – сказал омерзительный Меркурий. – Ваше преосвященство, вероятно, запамятовало, что вчера вечером я получил такой приказ».

«Но я сказал: в девять часов».

«В семь, монсеньор, – вы изволили ее видеть до обедни».

В течение этого разговора мы с девушкой с интересом и изумлением разглядывали друг друга.

«Ладно, теперь это уже не имеет значения, – сказал Рафаэль, приказывая мне и моей новой товарке войти в его келью».

Он запер дверь и приказал брату подождать в коридоре.

«Послушайте, Софи, – обратился он ко мне, – эта девушка занимает в соседней башне такой же пост, как и вы. Она старшая. Не нахожу ничего предосудительного в том, чтобы две наши начальницы познакомились. И, чтобы знакомство стало более близким, я предоставлю тебе возможность увидеть нашу Марианну совершенно раздетой».

Марианна показалась мне весьма бесстыдной; она мгновенно обнажилась, и Рафаэль, приказав мне возбудить его, на моих глазах подверг ее своим излюбленным удовольствиям.

«Вот именно то, что мне нужно, – сказал распутник, удовлетворившись, – не успеваю я завершить ночь с одной, как наутро мне уже хочется другую.

Воистину наши влечения ненасытны: чем неистовей их утоляешь, тем сильнее они разгораются. И, хотя заранее знаешь, что произойдет, всякий раз ожидаешь каких-то новых приманок. Если пресыщение и утоляет наши желания, то в тот же миг искра разврата вновь их разжигает. Вы обе девочки надежные и будете держать язык за зубами. Можете идти, Софи, сейчас за вами зайдет брат, а я хочу совершить еще одно богослужение с вашей новой подружкой».

Я пообещала Рафаэлю все сохранить в секрете и ушла. Теперь уже не могло быть никаких сомнений, что не мы одни прислуживали этим оголтелым распутникам.