Порой случается, что утром до завтрака кто-то из монахов вызывает одну из нас в свою келью, тогда послушник приходит за нами и сопровождает к тому из святых отцов, который нас затребовал. Обратно монах сопровождает свою избранницу сам, либо пользуется услугами послушника. Ты скоро увидишь этого неумолимого семидесятилетнего цербера, хромого и немого. Здесь служат еще трое других: один готовит еду, другой убирает кельи отцов, везде подметает и помогает на кухне, третий – привратник, которого ты уже видела. Из четверых послушников мы практически не видим никого, кроме того, кто к нам приставлен. Любое обращение к брату считается одним из тяжелейших наших проступков.

Иногда нас навещает настоятель, во время его визитов следует также соблюдать определенные меры предосторожности, к которым ты со временем приноровишься. Их несоблюдение приводит к наказанию, ибо монахи весьма изобретательны в новых придирках, им так нравится издеваться над нами, что они готовы без конца приумножать их число. Мы уже знаем: если Рафаэль почтил вас своим присутствием, значит, у него созрел очередной жестокий замысел. К тому же нас настолько тщательно запирают, что за целый год не представляется ни одного случая подышать свежим воздухом, хотя здесь есть большой сад; но, поскольку он не окружен решетками, монахи опасаются побегов, прекрасно понимая, что разглашение их преступных бесчинств не останется безнаказанным. Кстати, нам здесь строго-настрого запрещено исполнять религиозные обязанности, одна мысль об этом заслуживает суровой кары. Вот и все, что я могу тебе рассказать, дорогая подруга по несчастью, – закончила наша старшая по комнате, – остальному тебя научит горький опыт. Наберись мужества, если можешь, однако навсегда откажись от надежды вернуться к людям. Неизвестно ни одного примера, чтобы девушку, покинувшую этот дом, когда-нибудь увидели снова».

Ее последние слова взволновали меня, и я спросила Омфалу, каково ее собственное мнение относительно судьбы отпущенных девушек.

«Что ты хочешь от меня услышать, – ответила та, – надежда покидает нас последней, хотя все свидетельствует о том, что несчастные девушки исчезают словно в могиле, но все же хочется уповать на лучшее – трудно смириться с такой страшной неизбежностью. О предстоящем увольнении сообщают только утром. Управитель, как обычно, приходит перед завтраком и говорит, например: „Омфала, соберите ваши вещи, монастырь вас отпускает, я зайду за вами вечером“ – и уходит. Освобожденная узница обнимает подруг, тысячи раз клянется, что поможет им выбраться отсюда, что подаст жалобу, что предаст огласке все происходящее в этих стенах. Но в назначенный час приходит управитель, девушка пропадает, и о ней больше нет никаких известий. Если это наш день, то ужин проходит как обычно, хотя некоторые особенности поведения монахов нам все же удалось заметить: в этот день они не очень усердствуют, словно стараясь сберечь силы, пьют гораздо больше, отправляют нас раньше обычного и никого не оставляют на ночь».

«Дорогая подруга, – сказала я Омфале, поблагодарив за полезные советы, – ты привыкла иметь дело с маленькими девочками, у которых недоставало силы духа, чтобы сдержать данное слово. Готова ли ты заключить это взаимное соглашение со мной? Клянусь всем, что у меня есть самого святого на свете, что только смерть может помешать мне разоблачить эти мерзости. Обещаешь ли ты мне то же самое?»

«Конечно, – сказала Омфала, – но уверяю тебя в полной бесполезности этих клятв: были девушки постарше тебя и порешительней, из влиятельных и известных в провинции семей и тем самым имеющие большие возможности быть выслушанными; были среди них девушки, готовые отдать за меня жизнь, но и они не сдержали своих клятв. Это дает мне основание думать, что и наши с тобой планы возмездия не выполнимы».

Затем мы обсудили особенности нрава монахов и наших товарок.

«Во всей Европе не найдется более опасных людей, чем Рафаэль и Антонин, – начала Омфала, – коварное лицемерие, жажда истязать и подавлять, дикая злоба и закоренелое безбожие – их самые характерные черты, и в глазах их лишь тогда загорается радость, когда они предаются одному из этих пороков. Клемент на вид самый грубый, однако он предпочтительнее других: его следует остерегаться, только когда он пьян, ибо тогда рискуешь попасть ему под горячую руку. Что касается Жерома, то и он не скупится на пощечины и пинки, но, когда его страсти угасают, он становится нежным, как ягненок. В этом главное различие между ними и первыми двумя, которые издевательствами и зверствами лишь оживляют свою похоть. В отношении девушек, – продолжала наша милая начальница, – мало что можно сказать. Флоретта – почти ребенок, к тому же не очень разумный, и ее используют как хотят. Корнелия же, душа нежная и чувствительная, глубоко страдает от своей участи, и ничто не в силах ее утешить».

Выслушав эти полезные сведения, я поинтересовалась, возможно ли точно узнать, есть ли другая башня, где томятся такие же несчастные, как и мы.

«Я почти уверена в ее существовании, – ответила моя новая подруга, – но точно убедиться в этом невозможно. Рассчитывать можно лишь на болтливость монахов или на немого брата, который, прислуживая нам, наверняка ухаживает и за теми, другими. Не следует забывать и о том, что подобного рода выяснения весьма небезопасны. Да и какой прок нам от этих поисков, ведь они не помогут спастись? Если тебя так интересуют достоверные факты – могу сослаться на многие случайно оброненные словечки монахов. Порой в своих разговорах они прямо касаются этого предмета. Как-то утром я выходила из спальни Рафаэля, где провела ночь. Он сам провожал меня по коридору. И тут я незаметно для него разглядела немого брата, который вводил к Антонину очень красивую девушку семнадцати-восемнадцати лет – явно не из наших. Увидев, что их обнаружили, брат поспешил в келью Антонина, но девушку я все же успела заметить. С моей стороны не последовало никаких суждений, и все осталось в тайне. Если бы об этом стало известно, я могла бы сильно пострадать. Таким образом, нет никаких сомнений, что, кроме нас, в монастыре содержатся и другие женщины. Мы ужинаем с монахами раз в два дня, а в другой день они ужинают с обитательницами той башенки; число затворниц, вероятнее всего, равно нашему».

Едва Омфала закончила свой рассказ, вошла Флоретта. Она вернулась от Рафаэля, у кого провела всю ночь, и, поскольку девушкам было запрещено делиться друг с другом впечатлениями о происходившем там, Флоретта просто поздоровалась и, уставшая и измученная, упала на свою кровать, где пролежала до девяти часов – до общего подъема. Добрая Корнелия подошла ко мне, она плакала, глядя на меня, и сказала:

«Милая барышня, какие же мы все несчастные!»

Принесли завтрак, мои товарки уговорили меня немного поесть; я согласилась, чтобы доставить им удовольствие. День прошел достаточно спокойно. В пять часов, как предупреждала Омфала, появился управитель дня. Сегодня это был Антонин, который, усмехнувшись, поинтересовался, как я себя чувствую после вчерашнего. Я молчала, опустив глаза, полные слез.

«Она привыкнет, еще как привыкнет, – сказал он с кривой ухмылкой, – во Франции не найдется обители, где обрабатывали бы девочек лучше, чем здесь». Антонин совершил свой обход, взял список провинностей из рук Омфалы, которая, будучи слишком доброй, не сильно его перегружала, часто заявляя, что ей не на что пожаловаться, и, прежде чем покинуть нашу комнату, подошел ко мне. Я вздрогнула, почувствовав, что сейчас снова стану жертвой этого чудовища, но, если это может случиться каждую минуту, какая разница – сейчас или завтра? На этот раз мне удалось отделаться несколькими его грубыми ласками, после чего Антонин набросился на Корнелию, приказывая всем остальным во время развратных действий быть рядом и подогревать его страсти. Утолив досыта свое сладострастие, не отказывая себе ни в каких мерзостях, негодяй завершил операцию с несчастной девушкой так же, как накануне со мной: с продуманной жестокостью и извращенностью. Такого рода группы составлялись очень часто. Почти всегда, если кто-то из монахов играл с одной из нас, трое остальных со всех сторон дополнительно его возбуждали, дабы наслаждение захватывало все органы его тела. Я здесь останавливаюсь на этих грязных подробностях, чтобы больше к ним не возвращаться и не отягчать свое повествование повторением непристойных описаний. Нарисовать одну такую сцену – значит набросать эскиз всех остальных, пережитых мною за время долгого пребывания в этом узилище. Моя же задача – излагать главные события, не мучая вас утомительными подробностями.