Но тут необходимо остановиться на двух моментах, кажется, не обязательных в нашем повествовании, и все же, все же...
«Потом пошла причесалась, сделала маникюр...»
Женская дисциплинированность Е. С. (парикмахерская, маникюр, тщательная продуманность одежды в любое время дня etc., etc.) была железной и, как ни странно, вызвала крайнее раздражение у булгаковедов. Было сказано даже что-то такое неприязненное о «фабрике красоты», сопровождавшей ее всю жизнь.
Но для Михаила Булгакова и в этом была она, его «королевушка», его Маргарита, никогда не забывавшая держать в порядке волосы, руки, платье, обувь. Модель его героини, знающей цену всем этим атрибутам женственности и красоты и так легко отбрасывающей, так легко переступающей через все. («Я улетаю! — кричала Маргарита, заглушая вальс. Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, накрыла ею голову Николая Ивановича».)
В четвертой редакции романа (в первой полной, рукописной, относящейся к 1937—1938 годам) были подробности:
«Выбежав тогда днем из Александровского сада в опьянении (речь идет о первой встрече Маргариты с Азазелло. — Л. Я.), Маргарита Николаевна побежала не прямо домой, а в Кузнецкий переулок, в парикмахерскую. Ее хорошо знали там, и всякими правдами и неправдами ей удалось завиться вне очереди. После этого, все время ни на секунду не разжимая руки на заветной сумочке со сломанным замком (сломала замок, проверяя, не исчезли ли подарки Азазелло. — Л. Я.), Маргарита в таксомоторе уехала в Замоскворечье к одной даме, занимающейся маникюром и приведением женских лиц в порядок».
В окончательном тексте, сокращая описания до прозрачной, почти библейской лаконичности, эти подробности беготни Маргариты в парикмахерскую и к маникюрше Булгаков снял. Совсем снял? Нет! Где-то в подтекстах главы, в ее подсмыслах ощущение этой беготни оставил.
Вернитесь к портрету Маргариты, отражающейся в волшебстве зеркала: «Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами... а парикмахерская завивка волос развилась...» Здесь легкий след и поездки к «одной даме в Замоскворечье» (в цитированной черновой редакции 1937—1938 годов строка звучала так: «Ощипанные по краям пинцетом днем в Замоскворечье брови»), и парикмахерской «в Кузнецком переулке».
Это характерно для Булгакова: в процессе работы над романом очень многие подробности и реалии уходят в подтекст, не сформулированные — присутствуют, создавая ощущение озерной глубины и прозрачности повествования.
Момент второй.
В интересной работе Анатолия Шварца «Заметки о Булгакове» («Новое русское слово», 17 мая 1991) меня тем не менее поразил, так сказать, леденящий душу пассаж.
С большой неприязнью описывая Сергея Шиловского, младшего сына Е. С. («высокого, слегка картавившего, одутловатого человека с голубыми, выпуклыми глазами гусарского офицера. Жил он и впрямь не хуже офицера. Не работал, ссылаясь на гипертонию, и пил без оглядки на болезнь. Одна беда — денег не хватало»), Анатолий Шварц — не предполагает, не подозревает, а — раскрывает «страшную тайну»: Сергей желал смерти матери и («Нет, нет, убийства не было», — милостиво замечает литератор) сделал все, чтобы это желание осуществилось.
Зачем? А. Шварцу известно, что у Е. С. были огромные деньги: «Елена Сергеевна не просто отдала писательский архив в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, она этот архив продала за большую сумму. Немало денег заплатили ей журналы за манускрипты булгаковских романов. И нередко приходили денежные переводы из-за рубежа. Словом, на склоне лет стала вдова Булгакова богатой. Жила она широко и, по привычке, денег не жалела. Но... — Тут А. Шварцу, оказывается, известна одна вещь, никому, кроме него, не известная: — Но для сына сделала исключение. Сергей был ее единственный наследник, но, зная его пристрастье, она ограничила денежную помощь... Умри Елена
Сергеевна — и все ее достояние, квартира, деньги переходили в одни руки. А она жила!»
И тогда этот зловещий шекспировский персонаж (милейший Сергей Шиловский, с которым не только А. Шварц, но и я была знакома и которого всегда воспринимала как человека очень привлекательного и внешне и душевно) сделал вот что. Когда в июле 1970 года, на просмотре кинофильма «Бег», Елене Сергеевне стало плохо (это было — уже полгода все шло к тому — ее предсмертное плохо), сын — вместо того чтобы везти ее в больницу или хотя бы в ее собственную квартиру на Суворовском бульваре — повез ее через весь город в своей машине к себе домой, где ей, как твердо знает А. Шварц, уже никто не мог помочь — «и тут ее убило время».
«А она жила! — страшно обвиняя С. Е. Шиловского, пишет Анатолий Шварц. — И в семьдесят шесть лет Елена Сергеевна мигом взбегала на второй этаж...»
Увы, на семьдесят седьмом году уже не взбегала. Но когда сын увозил ее с этого драматического кинопросмотра на «Мосфильме», была в сознании. А. Шварцу доподлинно известно, как должен был поступить сын: «...Рядом город, больницы, Елену Сергеевну, Маргариту знало пол-Москвы, вези в любой приемный покой...» Но Е. С., когда-то давно обещавшая Булгакову, что умирать он будет не в больнице, а у нее на руках, — вы уверены, что Е. С. хотела в больницу? Я просто слышу ее жалобный голос: «Сереженька, к тебе...»
Помню: когда Сергей болел, когда у него бывали тяжелые обострения гипертонии, он переселялся к ней, на Суворовский, спал на тахте в первой комнате ее двухкомнатной квартиры — так ей было спокойнее...
Думаю, теперь она хотела к нему; у него дома — больше надежды, что он будет с нею; она боялась умереть одна.
Литератору не приходит в голову, что и сын вез ее к себе — потому что боялся ее потерять. Он очень любил мать. Я, по близорукости и рассеянности, могла не заметить, какого цвета были у Сергея глаза. Но — опять-таки по близорукости — очень хорошо чувствовала прочные нити притяжения между матерью и сыном, нити взаимного обожания. Она любила его по-матерински — самоотверженно и страстно; он — более легкомысленно, иногда безответственно, как любят сыновья. Но Бог ты мой, ведь это закон природы...
В то лето я получила письмо от незнакомого мне человека. Это был В. А. Молодцов, впоследствии коллекционер и библиограф Булгакова. Он писал: «Три дня тому назад, 18 июля 1970 года, около 22.00 скончалась от инфаркта миокарда Елена Сергеевна Булгакова. Сегодня в 16.00 кремация, а через неделю — захоронение на Ново-Девичьем, вместе с Михаилом Афанасьевичем». (Он не знал, что я была на похоронах.) И далее: «О Вас я узнал именно от нее».
Потом В. А. Молодцов рассказывал мне, что Е. С. звонила ему (сейчас не могу вспомнить, 17-го или 18-го); звонила сама — у нее достало сил на это; просила поискать у него в Одинцове нужное ей лекарство; лекарство к вечеру 18-го Молодцов раздобыл, но, когда на следующее утро позвонил, оказалось уже поздно...
Да, так, стало быть, о деньгах...
С середины 60-х годов Булгаков начал публиковаться, и после двух с половиной десятилетий унизительной бедности у Елены Сергеевны появились деньги. Пожалуй, это произошло ближе к концу 60-х. (В середине 60-х, все еще испытывая мучительные денежные затруднения, она работает над переводом романа Андре Моруа «Лелия, или Жизнь Жорж Санд». Очень удачно сделанный ею перевод выдержал потом несколько переизданий.)
Деньги, «обрушившиеся» на нее, собственно говоря, были невелики.
Советские издательства не обязаны были ей платить: срок правонаследования истек и по закону сочинения Булгакова принадлежали государству. Но у нее были надежные друзья. (В их числе замечательный юрист и знаток авторского права М. А. Келлерман.) И ход был найден. Издательства или редакции журналов, жаждавшие Булгакова публиковать, могли выкупить у нее «рукопись». На самом деле выкупали не рукопись (булгаковский манускрипт не был нужен издательству и оставался у нее) — выкупали право первой публикации. Ей выплачивали «гонорарную ставку» — сумму, какую обыкновенно платили при минимальном тираже. «Ставка» была не самой низкой (скажем, мне платили меньше), но, разумеется, не столь высокой, как за сочинения советских классиков — Шолохова или Горького. (Это последнее приводило Е. С. в ярость: помещать Булгакова, хотя бы в гонорарных ставках, ниже Горького и Шолохова!) После чего сочинение Михаила Булгакова уже окончательно становилось собственностью государства и при переиздании, при допечатывании тиража и любых продажах книги за границу Елене Сергеевне уже ничего не полагалось.