Нобору слушал, не проронив ни слова. Он подумал: «Если заговорю, только спугну ее». Однако О-Эй умолкла надолго. Тогда Нобору прервал молчание и как бы между прочим спросил:

—  Если решила рожать, то ведь это можно сделать в больнице. Отчего же надумала бежать отсюда?

— Боюсь, снова придет мать и уговорит доктора сделать операцию. Вот я и решила бежать отсюда и родить в другом месте, — ответила О-Эй.

—  Но ты хоть понимаешь, как трудно будет растить ребенка без отца?

—  Понимаю, но, по мне, лучше воспитывать ребенка одной.

— Почему?

И тогда О-Эй, все так же не отрывая взгляда от стены, рассказала свою историю.

Ее отец, Сатаро, ушел из семьи, и где находится сей­час — неизвестно. Прежде он считал себя человеком искус­ства — играл на сямисэне[28] и неплохо пел. Он участвовал в небольших представлениях, пел в харчевнях для гостей, иногда был уличным музыкантом. Заработки его были невелики, а из того, что зарабатывал, приносил домой лишь малую толику. С ее матерью, О-Канэ, он познакомился в какой-то закусочной. Позднее, когда они поженились, О-Канэ изводила его ревностью, из-за чего в доме что ни день вспыхивали ссоры.

«Я не жалуюсь на то, что ты совсем не приносишь в дом денег, — выговаривала она мужу. — Ты артист, а артисты ничего в деньгах не смыслят — это я знала еще до того, как вышла за тебя замуж. Меня беспокоят женщины. Уж такой народ артисты — готовы приволокнуться за любой женщи­ной. Признавайся, у тебя ведь тоже есть любовница!» Такие упреки всегда заканчивались дракой, во время которой они поносили друг друга последними словами...

О-Эй внезапно умолкла, повернулась лицом к Нобору и, сердито сверкнув глазами, сказала:

— Вы хотите меня обмануть.

— С чего это тебе в голову пришла такая глупая мысль?

—  Вы просите рассказать о себе, чтобы обманом вы­рвать у меня согласие на операцию.

—  Не болтай глупости! Наша больница находится под опекой местных властей. Неужели ты всерьез думаешь, что здесь могут вынудить женщину сделать такую операцию вопреки ее желанию?

—   Ах, все мужчины одинаковы, — пробормотала О-Эй. — Не будь мужчин, женщины и дети смогли бы жить без мучений.

Нобору ничего не ответил. О-Эй успокоилась и продол­жила свой рассказ.

О-Канэ была влюблена в Сатаро как кошка и выполняла любые его прихоти. Старшей сестре О-Рицу в этом году исполнилось двадцать три года, младшей, О-Суэ, девять. Было еще два брата — Дзиро и Кэндзи. Родители застав­ляли детей работать с семи-восьми лет, отправляли нянчить младенцев или в лавки, быть на побегушках, причем не забывали наперед выклянчить задаток. Одиннадцати лет О-Рицу устроили служанкой в веселый дом. Родители регулярно забирали у О-Рицу все деньги, и вскоре у нее уже было столько долгов, что для их уплаты к девочке — ей тогда исполнилось двенадцать — пригласили гостя. Такое испытание оказалось ей не по силам, и на следующий день она сбежала домой. Сатаро пришлось идти на переговоры. В конце концов порешили на том, что О-Рицу отправят в один из публичных домов в квартале Атака, поставив усло­вием, что она будет исполнять исключительно обязанности служанки и гостей к ней водить не станут.

Вначале О-Рицу в самом деле поручали работу на кухне, посылали за покупками, но спустя два месяца к ней привели гостя. Она снова пыталась бежать, но ее поймали и избили до полусмерти. Оказалось, что за эти два месяца родители умудрились вытянуть у хозяйки дома двенадцать рё.

— В то время мне было уже восемь лет, — продолжила свой рассказ О-Эй, — и родители отправили меня нянчить младенца к продавцу сэмбэй[29]. Иногда по дороге домой я заходила в публичный дом, где служила старшая сестра. От нее я и услышала эту историю.

Брат Дзиро служил на постоялом дворе в Бакуротё. Все причитавшиеся ему деньги тоже забирали родители, а он не получал ни единого мона[30].

Возвращаясь от старшей сестры, О-Эй думала о том, что и ее, и четырехлетнего Кэндзи, и недавно родившуюся младшую сестру ожидает участь, постигшая старшего брата и сестру, — работать в поте лица ради того, чтобы набивать ненасытные утробы родителей, — и ее юное сердечко сжа­лось от ужаса.

Когда О-Эй исполнилось десять лет, ее пристроили к торговцу свечами. Спустя полгода к ней зашла старшая сестра и сказала по секрету, что жить в публичном доме невыносимо и она решила бежать. Ей было уже четырнад­цать лет, но два с лишним года изнурительной службы совершенно истощили ее. Она настолько исхудала, что мало чем отличалась от десятилетней О-Эй.

—  Мне все равно, я конченый человек, но ты хоро­шенько подумай и постарайся избежать того, что случилось со мной, — сказала она напоследок.

С того дня О-Эй только и думала о том, как выжить. Отец с матерью по-прежнему заходили в лавку, где рабо­тала О-Эй, забирали причитающиеся ей деньги под предло­гом того, что им все труднее сводить концы с концами: родилась еще О-Суэ. Если так будет продолжаться, то вскоре и ее постигнет судьба сестры — продадут в публич­ный дом, думала О-Эй. И вот однажды ее осенила замеча­тельная мысль.

— В квартале Икэ-но-хаси, где расположена наша лавка, жил один дурачок по имени Мацу, — продолжала О-Эй. — Ему было лет семнадцать или восемнадцать. Он бродил по городу с отвисшими мокрыми губами, бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Взрослые сторонились Мацу, лишь детишки гурьбой бежали за ним. Мацу и навел меня на мысль прикинуться дурочкой. Уж слабоумную-то не станут продавать в публичный дом.

Так решила О-Эй, а было девочке в ту пору всего десять лет. Однажды, помогая в амбаре грузить товар, она оступи­лась, упала с лестницы и сильно ушибла голову и спину.

— Я это сделала не нарочно — оступилась и потеряла сознание...

—  Когда я пришла в себя, меня напоили водой. Медленно, глоток за глотком пила я воду и думала: вот и пришел тот час, о котором мечтала... Несколько дней голова раскалывалась от боли, и я никак не могла разогнуть спину. Как раз в эти дни я начала строить из себя слабоумную

Я долго наблюдала за Maцу, подражала его жестам и гримасам Теперь я овладела этим так искусно, что все окружающие поверили: я рехнулась. Даже доктор попался на удочку, сказал, что слабоумие — следствие ушиба головы и потребуется время, пока я излечусь. Иногда я вела себя так, будто дело пошло на поправку, но, когда родители успокаивались и думали, что я вот-вот выздоровею, снова начинала представляться дурочкой. Мой хозяин добротой не отличался, но и злым человеком тоже не был. Он чув­ствовал свою вину за случившееся, но перестал выплачи­вать деньги родителям.

«Я возьму на себя заботы об О-Эй, — ведь несчастный случай произошел во время работы, но выплачивать вам жалованье не намерен — ведь она теперь ничего не дела­ет, — объяснил он Сатаро и его жене. — Если вы не довольны такими условиями, я готов простить задолженность О-Эй, но тогда придется забрать девочку домой», — доба­вил он.

После этого Сатаро трижды приходил за О-Эй, но та отказывалась возвращаться, рыдала так громко, что было слышно на весь квартал, а однажды даже прокусила ему  руку.

Слушая О-Эй, Нобору незаметно наблюдал за девуш­кой. Говорила она вполне связно, вела себя нормально, лишь беспокойные руки, которые то и дело утирали с губ несуществующую слюну, создавали впечатление слабо­умия. По-видимому, она настолько усвоила повадки дурачка Мацу, что они вошли в привычку. Нобору поразило удиви­тельное упорство, проявленное О-Эй — по сути, совсем еще девочкой — в стремлении добиться поставленной цели.

—  Будь мои родители простыми, хорошими людьми, я никогда не позволила бы себе их обманывать, — продол­жала О-Эй. — Но они не такие. Что мать, что отец жили за счет собственных детей, работать не работали, лишь пили сакэ, набивали брюхо, развлекались, бездельничали.