—  Н-да... честно говоря, не знаю.

—  Вот и я не знал. Кунико нахмурила брови, задума­лась, потом решила: «Тогда постелим так, как я делала раньше». И постелила изголовьем на юго-запад. Следу­ющий день был днем Фудо-сама, — продолжал Току-сан. — К счастью, я запомнил кое-что о нем во время последнего храмового праздника. Справился и с богами Компира и Инари[83], но, когда дело дошло до богини Каннон, я, честно говоря, растерялся. Тебе ведь известно, что богиня Каннон вез­десуща. Как тут быть? Даже Кунико отчаялась. Думали мы думали и порешили: ляжем головой в сторону главного храма Каннон — другого выхода нет!

—  И так каждый вечер? — спросил Тамба.

—  Каждый вечер! — подтвердил Току-сан. — Вот я и думаю: женская голова к умным вещам не больно приспо­соблена, а Кунико — исключение. Вряд ли найдется другая женщина, которая бы знала по именам столько богов, сколько моя жена знает. Да и таких религиозных, как она, я до сих пор не встречал.

—  Да, это редкость, — согласно кивнул старый Тамба. Спустя два с лишним месяца после женитьбы Току-сан  явился к приятелю за советом.

—  Понимаешь, такое дело, сразу и не скажешь... — начал Току-сан, смущенно почесывая затылок. — Я уже говорил, что Кунико — женщина не от мира сего, такая наивная, сущий младенец. С ней творится что-то непонят­ное.

Старик молча глядел на лежавшую перед ним шахмат­ную доску с расставленными на ней фигурами, ожидая про­должения.

—  Понимаешь, в тот самый момент, когда я трудился изо всех сил — даже пот прошиб, — она вдруг возьми и спроси: «Почему осенью листья с деревьев облетают?» Я удивился и говорю: «Ты все время об этом думала?» А она в ответ: «Нет, мне только сейчас это пришло в голову и не дает покоя». «Нашла время, — говорю я, — не о том сейчас думать надо». Ну и опять поддал. А в мыслях засело: отче­го, в самом деле, осенью листья с деревьев облетают? Плю­нул я с досады — и сошел с поезда раньше времени. А в дру­гой раз, — продолжал Току-сан, — ее заинтересовали зубы. Понимаешь, в самый разгар, когда я взмок весь, она вдруг тихо так спрашивает: «Из чего у человека зубы сделаны?» Я ей сразу отвечаю, лишь бы отделаться: «Как из чего? Из зубов!» А она: «Вроде бы они не кость и не мясо, тогда из чего же они сделаны?» «Кончай, — говорю, — не время сей­час разговоры разговаривать». Да уж где там! Сам только о том и думаю: из чего все-таки зубы сделаны, раз они не кость и не мясо? А она помолчала и опять: «Отчего есть  бумажки в сто и тысячу иен, а в сто пятьдесят и тысячу пять­сот — нет?» «Это, — отвечаю, — дело правительства и меня не касается». А она говорит: «Придется написать в газету, в раздел «Полезные советы». Может, там знают». И такое меня зло разобрало из-за этих дурацких вопросов, что опять все пошло насмарку... Знаешь, Тамба, я ничего не имею против того, что она размышляет. Простой человек даже не задумается над тем, почему осенью листья облетают. И это, я тебе скажу, еще одно подтверждение, что у Кунико головка светлая. Но нельзя даже самые распрекрасные мысли высказывать когда попало! Я ей объясняю: «Ты хоть выбирай время и место, когда свои умные вопросы зада­вать. От главного сейчас меня отвлекаешь...»

Старый Тамба осторожно передвинул пешку на шахмат­ной доске и тихонько вздохнул.

—  У Кунико характер покладистый, — продолжал Току-сан, — она мне никогда не перечит, во всем со мной согла­шается. Но то ли она очень забывчивая, то ли это вошло у нее в привычку — всякий раз что-нибудь да выложит, словно холодной водой окатит. Вот, к примеру, говорит: «Назови семь богов счастья». Ну, я начинаю перечислять: Бэндзайтэн, Дзюродзин, Бисямонтэн, Хотэй, Эбису, Дайко-кутэн... А она, негодница, загибает пальцы: одного, мол, пропустил... Ничего тут смешного нет, Тамба, плакать надо!

—  Я и не смеюсь.

—  Ведь это не шутка. Каждый раз, как я берусь за дело, она начинает свои «что» да «почему». Почему, к примеру, у таксиста в машине голова не кружится? Или как, мол, ты считаешь, что страшнее: повеситься, утопиться или под поезд броситься? Представляешь, Тамба, мое состояние?

Старик зажал ладонью рот и как-то странно закашлялся.

—  У меня наконец терпение лопнуло. Думаю: если этому не положить конец, наша семья развалится. Встал с постели и спрашиваю напрямик: «Ты что, издеваешься надо мной? То у тебя одно, то другое, а теперь еще что-то новенькое. Ну скажи на милость, какое отношение имеют все твои вопросы к тому, чем мы сейчас занимаемся? Неужели нельзя спросить в другое время?» Кунико покоси­лась на меня и говорит: «Сама не знаю, отчего так получается. Мадам всегда нам внушала: когда обслуживаете клиента, старайтесь отвлечься, думайте о чем-нибудь посто­роннем, так легче сохранить здоровье. Вот я и привыкла». Можешь себе такое представить, Тамба?!

—  Н-да... — произнес старик после некоторого раз­думья. Потом сочувственно добавил: — Всякое бывает. Похоже, она и в самом деле не от мира сего.

—  Пожалуй, даже слишком, — сокрушенно отозвался Току-сан. — Ну можно ли быть такой наивной, да еще после семи лет работы в баре?

—  Ты ее береги, — посоветовал старый Тамба. — Уве­ряю тебя, из нее получится хорошая жена.

А Кунико тем временем спокойно полеживала дома и мурлыкала песенку: «До чего же много забот у замужней женщины...»

Отец

У Саваками Рётаро было пятеро детей: Таро, Дзиро, Ханако, Сиро и Умэко. Стар­шему сыну исполнилось десять, а младшей дочери пошел пятый год — появлялись на свет они один за другим почти ежегодно. А Мисао, жена Рётаро, снова была беременна.

Здешние жители знали, что Рётаро не был детям род­ным отцом. У каждого из них был свой отец. Жили все отцы на той же улице и, конечно, представляли себе, кто кому приходится сыном или дочерью.

Но лучше всех, естественно, знала об этом Мисао, родившая всех пятерых. Предполагалось, что в неведении оставались лишь сами дети да Саваками Рётаро.

Рётаро, которого все для краткости называли Рё-сан, был невысок ростом и в меру упитан. Его круглое лицо с толстыми губами постоянно излучало добродушие, а маленькие круглые глазки то высматривали что-то из-под густых бровей, то прятались в их тени.

—  В лице Рё-сан есть все, что отличает человека широ­кой натуры, — утверждал старый скупердяй Хакин. — От всех его черт так и веет добротой.

—  Нет, вы вглядитесь в его лицо! Это лицо человека, который до сих пор не может очнуться от гипноза, в кото­рый его погрузила жена, — говорил исповедовавший хри­стианство господин Сайта.

—  Глупости! — возражала женщина из дома Огамия. — Поглядите, какие у него глаза. Он ведь всех нас за дурачков считает. Да разве только нас! Для него и люди, и боги, и будды — все набитые дураки.

Мисао, жена Рё-сан, — худенькая женщина с узким лицом и заострившимися скулами, с глубоко посаженными и воинственно поблескивающими глазами. Кожа у нее сму­глая, волосы темно-каштановые, вьющиеся, лоб слегка выпуклый. Она на три года моложе Рё-сан. Ей тридцать два года, но выглядит она значительно старше — ей можно дать все сорок.

Мисао почти не бывает дома. Правда, еду она готовит, иногда чинит детям одежду, но в основном проводит время в болтовне с соседками, разнимает спорящих и дерущихся хозяек, сама при случае вступает в драку, выпивает рюмочку за примирение, а потом вдруг куда-то исчезает на полдня.

—  Что за жизнь у женщины! — ворчит Мисао, возвра­щаясь домой. — Мужчина ведет себя как ему заблагорассу­дится: я, мол, глава семьи — и все тут. Не послушаешься — кулаки в ход пускает. А женщина? День-деньской работает так, что кости трещат. А чтобы получить удовольствие — в театр сходить или еще куда — ни-ни! Как подумаешь, ради чего все старания, до слез становится жалко себя.

Рё-сан, прислушиваясь к воркотне жены, тихо улыбает­ся, а руки его продолжают споро изготовлять щетки.