Он быстро заходил вдоль покоя, но вдруг, остановившись против Курицына, резко спросил:

— Какие вести из Дикого Поля о Лазареве?

Дьяк вздрогнул от неожиданности и, встав с места, молвил:

— Вести есть, что Ахмат отпустил Лазарева. Бают, более все Орда увязает в рати с Крымом и с турками. Бают еще, великий визирь султанов Ахмед-паша захватил Кафу и на Мангупское княжество идет…

— Добре, — прервал дьяка великий князь, — на сей часец довольно нам об Ахмате и сего ведати. Главное то, что ныне не помешает нам Орда обуздать Господу новгородскую. Мыслю Лазарев-то к концу сего месяца на Москве будет. Посему приказываю: быть тайной думе с дьяками и воеводами у меня в трапезной на четырнадцатый день сего месяца. Токмо потщись, Федор Василич, дабы все у дьяков к тому дню готово было, а яз сам с воеводами все для похода обмыслю…

Великий князь, помолчав, добавил:

— Да подумай с Ховриным и другими, которых сам изберешь, как нам безо всякой дерзости, а неприметно все дани-выходы более в Орду не платить.

— Содею все, государь, — горячо ответил Курицын, — содею все по воле твоей с великим тщанием. Ради славы и чести Руси православной не токмо силы, но и живот свой положу!

— За вольное царство русское и яз живота не жалею, — молвил Иван Васильевич. — Не забудь токмо: думу тайную начнем после завтрака и думать будем до обеда, а после всем у меня в трапезной обедать. Ну, иди, и помоги тобе Бог.

Октября четырнадцатого, на Прасковью-трепальницу, когда в деревнях все полевые работы кончаются, а бабы лен трепать начинают, собрались на тайную думу в трапезной великого князя все бояре, дьяки и воеводы, которым государь быть у себя приказал. Хотел великий князь, чтобы все для войны готово было к двадцать второму октября, когда у хозяев толстая мошна худеет, а у работников — пустая толстеет, когда мужицкие руки свободными становятся, когда воинов можно набрать больше.

В этот же день, до завтрака, принял великий князь митрополита Геронтия, чтобы и церковь на стражу дел своих поставить. Боясь римской руки и козней папы через греков и латынян, которые с царевной прибыли, Иван Васильевич тайно говорил владыке:

— Отец и богомолец мой, Богом и собором святых отцов поставлен ты блюсти церковь православную, хранить веру истинную, яко зеницу свою. Гляди же на униатов-чужеземцев, не изделали бы они в угоду папе рымскому зла нам, пока яз на походе буду. Помни, и духовные тоже могут ковы ковать. Гляди, отец мой, и за делами мирскими, в которые могут и духовные ввязнуть.

Накануне же вечером беседовал государь тайно с Курицыным и князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, воеводой знаменитым, которого наместником своим на Москве оставлял он при молодом князе Иване Ивановиче. Клятву с них пред иконами взял глядеть за удельными и за чужеземцами, да и за духовными отцами церкви православной.

Ранее же говорил он с сыном, давая ему указания и наказы подробные, как и в каком случае вести себя и с бабкой, и с митрополитом, и с дядьями своими, и каким боярам, дьякам и воеводам верить и кого остерегаться.

— Помни, сынок, ворогов у нас более, чем друзей, — повторял он, — ведай: мы держимся силой токмо тех, кто в нас и в наших делах видят для собя добро. Ныне же сила эта — дети боярские, сиречь дворяне, волей нашей помещики. Верные есть у нас и бояре, и дьяки, и воеводы. Они нами, а мы ими крепки. Сим верным людям, как и тобе, от меня ведомо, что поход-то миром есть тайная война с Новымгородом, и будет она страшней рати открытой…

Когда же в трапезной великого князя собрались все созванные им бояре, дьяки и воеводы во главе с митрополитом, государь, не говоря им ничего тайного, пригласил всех помолиться в свою крестовую.

Здесь, оборотясь к митрополиту Геронтию, сказал он внушительно:

— Отче святый, богомолец мой. Прими от всех нас крестоцелование, что все честно и грозно послужим, живота не щадя, нашей Руси православной.

После этой клятвы великий князь снова возвысил голос и строго произнес:

— Сей же часец требую от стоявших перед нами тут бояр, дьяков и воевод крестоцелования в том, что все они будут верны мне и сыну моему Ивану; что, не щадя живота своего, исполнят приказы мои и моего сына Ивана; что все умыслы, как ратные, так и государевы, сохранят в тайне.

Присяга, принимаемая каждым отдельно и вслух, затянулась до самого обеда, а поэтому, когда она окончилась, великий князь кратко сказал:

— Все, что для похода надобно, через седмицу должно быть готово. Когда придет из Орды Лазарев, нам бы более не готовиться, а идти ратями прямо к Новугороду. Сей же часец митрополит Геронтий вознесет к Господу молитву перед трапезой, а засим прошу всех к столу моему.

В последние дни, когда все уже к походу готово было, томился и волновался великий князь, а с ним и его близкие, ожидая из Орды посла своего Лазарева, Димитрия Елизаровича. Ждали его самое позднее на пророка Иоиля, а он приехал из Дикого Поля на третий день, октября двадцать первого, к обеду, но все было к добру. Димитрий Елизарович подтвердил все вести от царевича Даниара. Принял Лазарева великий князь тотчас же, пригласив к трапезе в своих хоромах. За столом были оба великих князя и дьяк Курицын.

— Рад тобе. Садись с нами, Димитрий Елизарыч. Изопьем кубок за приезд твой, и сказывай, какие дела в Орде, что Ахмат деет и что против нас замышляет…

Принимая кубок с крепким медом, Лазарев взволнованно заговорил:

— Будь здрав, государь, на многие лета! Да пошлет тобе Господь успеха в великих делах твоих.

Сев за стол по знаку государя и наскоро закусив жирной жареной бараниной и куском горячего курника, посол столовым ручником тщательно обтер себе руки, рот, усы и бороду. Приняв от дворецкого второй кубок со сладким медом, он начал доклад свой:

— Повестую тобе, государь, что слышал от царя Ахмата и ближних его. Отпуск от него получил из Орды яз заочно, ибо он с войском своим воевал уж тогда в Поле, приближаясь к Перекопи крымской. И грамот от него у меня нету…

— Сие не суть важно, — заметил Иван Васильевич, — мне ныне самое главное — ведать, надолго ли Ахмат увяз в распрях басурманских. Можем ли мы рати свои без страху на ворогов послать, угрозы не боясь с тылу? Как о сем ты, Димитрий Елизарыч, сам мыслишь? Тобе в Орде-то видней было.

— Мыслю, государь, — ответил Лазарев, — хватит им грызни сей и безрядья всякого не менее, как года на два с Крымом одним. Далее же неведомо, что султан турецкий содеет, как у него дела с Ахматом пойдут. Бают, визирь султанов Ахмед-паша — воевода вельми хитр и грозен, а вои турские крепки и без страха…

— Ну, а как внутри Орды? — спросил великий князь.

— Беспорядок, неурядица, государь, и грызня, — ответил Димитрий Елизарович. — Ханы, мурзы друг на друга ножи точат. Есть и у самого царя в Орде вороги. Ныне, государь, в Орде нету прежней силы и крепости. В раздор идет все. Турки куды крепче татар…

— Добре, добре, — заметил великий князь, — как в Диком Поле?

— Так же, государь, — продолжал Лазарев, — грабеж и разбой. Всякие князьки татарские с уланами да казаками своими везде рыщут, а ныне и на самый Батыев улус[76] оглядываются. Блазнит их, что царь-то Ахмат на походе…

Окончив трапезу, великий князь поднялся со скамьи и перекрестился на образ. Довольный докладом, он милостиво молвил Лазареву:

— Ну, иди, Димитрий Елизарыч, к собе. Отдохни с пути-то. Вечером же побай подробнее с Федор Василичем, а он мне все доведет. Утре-то ведь яз большим поездом иду к Новугороду, миром. И о сем тобе Федор Василич все скажет.

Обратившись к дьяку Курицыну, Иван Васильевич продолжал:

— Ты тоже иди. Воеводам яз дам приказ днесь же, а утре, к раннему завтраку, принеси мне изборник грамот об изменах новгородских и приведи дьячка толкового, который ведает все нужные нам грамоты и может со мной поехать. Яз его ранее сам испытать хочу…

На другой день, задолго до раннего завтрака, когда Саввушка, любимец великого князя, подавал умывшемуся государю утиральник, вошел молодой великий князь.