Вскоре круг изысканий профессора расширился. Нагаока начал собирать все, что имело какое-нибудь отношение к «тому дню». Геолог превратился в историка или, пожалуй, даже в археолога. Ведь теперь он тщательно откапывал останки людей и, как ученые, которые извлекли в свое время Помпею из ее сооруженной вулканом гробницы, находил скелеты в позах, свидетельствовавших о неудавшейся попытке бежать или о желании найти спасение в чьих-нибудь объятиях. Он собирал часы, стрелки которых остановились точно в момент катастрофы, собирал бумажные деньги и страницы книг, которые взрывная волна и огненный шквал унесли на километры от города. Особое внимание он обращал на кирпичи, где были запечатлены родовые гербы, нередко это было единственное, что осталось от целой семьи. В его доме росли груды обломков «машинной» цивилизации в стадии ее самоуничтожения: искореженные газовые плитки, погнувшиеся велосипеды, часть мотора в страшном сочетании с приварившимся к ней скелетом руки демиурга, одураченного и захваченного врасплох; печальный хлам, совершенно лишенный величия античных обломков, гротескные памятники бренной материи, изуродованной и истлевшей…

Профессор откопал примерно сорок трупов и оказал им последние почести. Он первый обнаружил также ясные признаки того, что жизнь в городе продолжается: ученый увидел густую щетку проросшей так называемой «железнодорожной травы» (привезенной в конце прошлого столетия из США для озеленения железнодорожных насыпей), проросшие семена и цветочную пыльцу, трубчатые красные горные цветы, каких никто еще не видывал в низине Хиросимы. Они пробивались из горной глины в обломках стен. Долгие годы семена лежали как бы запеченные в красноватой земле, привезенной с гор. Взрыв освободил их. Тепло и излучения заставили цветы расцвести. Даже на пруду около разрушенного замка над обгоревшими, увядшими листьями лотосов поднялись новые, молодые побеги.

Когда профессор, случалось, брал с собой в такие экспедиции своих домашних, они располагались на месте, где раньше находилась оживленная городская площадь, и раскладывали небольшой костер рядом с бывшей остановкой трамвая Камия-тё. Там они пекли сладкие, величиной с большой палец картофелины, которые Нагаока собирал у подножия памятника русско-японской войны. Это место он находил даже в темноте, так как поблизости в течение многих дней, словно гигантский факел, горел огромный кедр.

В тот момент, когда Сёго Нагаока стоял одинокий, всеми покинутый посреди обширной, доходящей до самого горизонта «обители страданий», он испытывал в сущности лишь чувство глубокой потерянности («сабисиса»): ему казалось, что он единственный и последний оставшийся в живых представитель рода человеческого в этом опустошенном мире. Но потом — так профессор описывает теперь свое тогдашнее состояние — он, к своему удивлению, почувствовал, что в глубине его души рождается воодушевление («кангэки»). Все более страшные подробности этой вызванной людьми катастрофы, обнаруживавшиеся каждый день, глубоко тревожили его и нередко доводили до отчаяния, но тем сильнее он ощущал пусть незначительные проявления порядочности и высоких моральных качеств у людей, за которыми ученый наблюдал во время своих скитаний. На первый взгляд, пожалуй, могло показаться бессмысленным и даже трагикомичным, когда люди, пережившие атомную катастрофу, или родственники жертв ее с достоинством отвешивали поклоны перед развалинами, чтя погибших там близких, или когда мать, поверженная в глубокий траур, после тщетных поисков останков дочери в конце концов удовлетворялась горсточкой пепла и торжественно хоронила ее, — Нагаока был однажды свидетелем и такой сцены. Эти обряды говорили о стремлении противопоставить разнузданности традиционные правила морали, хаосу — возвышенный порядок.

Из своей новой, столь необычной деятельности Нагаока также черпал «кангэки» — воодушевление. Ему казалось, что здесь, в атомной пустыне, он представляет человеческий интеллект, умеющий запоминать, способный к чувству раскаяния, интеллект, который, быть может, когда-нибудь образумится и начнет трезво мыслить. Пусть смеются над тем, что он возится с «ничего не стоящим старым хламом», вместо того чтобы добывать вещи, которые можно продать и превратить в еду. Кто-то ведь должен попытаться воссоздать для грядущих поколений наглядную картину гибели Хиросимы, кто-то должен поведать об этом глубочайшем провале в человеческой истории, чтобы предостеречь тех, у кого нет совести и воображения.

С каждым днем коллекция в домике профессора Нагаока все росла. Его жена с тревогой следила за тем, как ее чистенькие комнаты мало-помалу превращались в музей, где пахло дымом и тленом.

В конце августа, когда участились слухи о мнимом «отравлении» развалин Хиросимы и у профессора, хотя он 6 августа находился около Уэно-сики, на значительном расстоянии от места взрыва, появились первые симптомы лучевой болезни, его жена и старший сын потребовали, чтобы «вредный для здоровья хлам» был немедленно выброшен из дома.

В семье Нагаока вспыхнул небывало резкий спор, и в пылу негодования профессор бросил в лицо своим домашним:

— Эти вещи в конечном счете важнее и ценнее, чем вы сами!

Но затем он смирился и унес свои находки в сад.

— В моей семье я всего лишь угнетенное меньшинство, — говорит он теперь смеясь.

В действительности нечто другое привело ученого к убеждению, что в разговорах об «отраве» кроется зерно истины: решив как-то в плохую погоду проявить свои снимки, он обнаружил, что из двадцати пленок только четыре остались неповрежденными. Все остальные были полностью засвечены радиоактивными лучами, испускаемыми пеплом и развалинами.

Кадзуо M. записал своем дневнике конце августа 1945 года:

«В Хиросиме распространяется теперь множество слухов. Так, например, говорят, что в бомбе был яд. Кто дышал этим ядом, умрет в течение месяца. Вся трава, все деревья погибнут».

Этому слуху верили почти все, потому что многие люди, которые пострадали мало или совсем не пострадали от «пикадона», около 20 августа слегли, а некоторые из них вскоре умерли при явлениях, которые мы теперь называем симптомами лучевой болезни (в результате сильного радиоактивного облучения всего организма)[4].

Люди, приехавшие в город уже после катастрофы, чтобы эвакуировать раненых или отыскать среди развалин пропавших без вести, также тяжело заболели. Отсюда возникло неправильное предположение, что бомба содержала какой-то новый «ядовитый газ». Как сообщил доктор Хатия, директор больницы почтовых служащих, некоторые пациенты даже утверждали, что после взрыва бомбы они собственными глазами видели, как над землей расстилалось тонкое облако белого пара. Другой японский врач, доктор Кусано, пытался впоследствии объяснить этот феномен. Он писал, что вскоре после взрыва поблизости от эпицентра появилось страшно много радиоактивной пыли, которая в соединении с ионизированным воздухом в самом деле могла действовать подобно ядовитому газу. Ученые Сёно и Сакума установили, что при спасательных работах множество людей надышались этой отравленной нейтронами пылью. У них появились приступы удушья, понос, рвота, кровотечения. Тысячи жителей Хиросимы лишились волос, даже бровей.

Уже на третий день после катастрофы японцы начали тщательно изучать новую болезнь. Патолог доктор Тюта Тамагава, профессор университета в Окаяма и медицинского факультета университета Хиросимы, переведенного в Котати, очень скоро понял, что симптомы, обнаруженные у его больных, не имеют ничего общего с диагностическими данными медицинских учебников. Более точные сведения он надеялся получить после вскрытия нескольких жертв атомного взрыва. Приехав 9 августа в разрушенный город, Тамагава тотчас же обратился к своему товарищу по университету Китамура, начальнику отдела здравоохранения, и попросил у него разрешения на вскрытие. В то время тысячи трупов еще лежали непохороненными среди дымящихся развалин. Однако даже родственникам трупы выдавались для погребения лишь по особому разрешению. Люди, не решавшиеся действовать на собственный страх и риск и шедшие «законным путем», вскоре запутывались в дебрях бюрократической волокиты. Оставшиеся в живых чиновники — хоть их было и немного — упорно требовали справок и удостоверений, которые в тех условиях почти невозможно было раздобыть.