Из заметок Достоевского (там же, с. 466-^467), по-видимому, к другому случаю, но чрезвычайно сходному, можно построить такую схему: 1) отец-мерзавец вроде Федора Карамазова, по отношению к которому сыновние чувства не приложимы (из речи адвоката на процессе Дм. Карамазова), 2) младший сын (убийца) тайно влюблен в невесту старшего брата, кутилы и беспутного человека, 3) невеста уходит от обвиненного и, возможно, выходит замуж за убийцу, 4) когда жена узнает истину, она умоляет каторжника молчать, каторжный соглашается: «я привык», но несмотря на это убийца признается в преступлении.
Лукавый разум, свободный от всяких предрассудков в смысле совести, легко заставил бы Ильинского не признаваться: 1) убив отца, я совершил полезное для человечества дело, устранив мерзавца, 2) оклеветав брата, я тоже совершил полезное дело, так как брат кутила и погубил бы свою невесту, а я ей дал счастливую жизнь, 3) сейчас я не имею права признаваться, так как от этого пострадают на всю жизнь совершенно невинные моя жена и дети, на которых ляжет пятно отцеубийцы, 4) брат уже привык к своей доле (осужден на двадцать лет, отсидел десять, а, конечно, первые десять лет каторги много легче последних), вероятно, для его морального характера это будет полезно, 5) после окончания каторги я могу обеспечить брата и дать ему возможность насладиться свободой после тяжкого заключения, 6) уходя сам на каторгу, я не могу обеспечить ни свою семью (по запискам Достоевского, младший просит старшего быть отцом его детей), ни его самого. Получается, что исправление преступления само выглядит преступлением.
И однако на все доводы лукавого разума категорический императив, совесть, отвечает: «Ты должен сознаться». У Достоевского конец почему-то смазан. Смердяков (возможно, незаконный сын Федора Карамазова), естественно озлобленный, истинный убийца почему-то признается в убийстве Ивану Карамазову. Но это признание не влияет на приговор, так как сам Смердяков кончает самоубийством и в записке не пишет, что он истинный убийца. Показания Ивана Карамазова на суде производят самое странное впечатление, и он заболевает горячкой (непонятен конец, не сказано, что Иван Карамазов умер, а если он и выздоровел, то должен был предпринять дело о реабилитации брата). Вот наличие совести у Ильинского и заставляет его считать в конце концов положительным типом, а не отрицательным. Но как же мог положительный тип совершить кошмарное преступление? Возобладали эмоции над совестью и использовали доводы не истинного, а лукавого разума. Тут, видимо, была любовь к невесте брата, а мы знаем, что из-за любви прекрасные по существу люди могут совершать самые тяжкие преступления. Но весьма возможно и даже вероятно, что не каждый человек, а лишь человек с повышенной (врожденной или наследственной) способностью к очень сильной влюбчивости и повышенным половым потенциалом может проявить такое сильное доминирование эмоции над совестью. В этом смысле такое преступление в известной степени генетически поощряется.
Генетически нормированные эмоции и совесть — вот два фактора поведения Ильинского. А что такое совесть? По Эфроимсону, это тоже генетически нормированный отбором фактор. Выходит, таким образом, оба периода жизни Ильинского — преступление и раскаяние связаны с генетикой. Вряд ли можно согласиться с этим в рассуждении совести. Верно, что совесть в том или ином выражении можно найти, вероятно, у всех народов, но приказы, которые дает совесть, глубоко различны. В случае Ильинского совесть диктует признаться в совершенном убийстве, в других случаях она диктует: «Убить», причем и то и другое может быть в рамках одной религии. В страшной повести Шевченко «Гайдамаки» гайдамаки кинутся истреблять всех католиков и евреев, освящают мечи, и вождь их, Гонта, сам убивает прижитых им от католички малолетних детей, воспитанных иезуитами: «Не я вас казню, а присяга». Значит, даже среди православных христиан существует такое резкое расхождение в понимании совести. Да, конечно, и это один из мощных аргументов в пользу независимости морали от религии. Разбирать эти доводы сейчас нет места, но и категорический императив Гонты подчинен своеобразно им понимаемой цели спасения человечества. Католики, по мнению запорожцев и гайдамаков, уже не христиане, и, убивая своих детей, предавая их мученической смерти, он (как и Торквемада) заботится о спасении их души. Так ли дика его аргументация? Но почитайте «Дневник писателя» Достоевского. Наш великий писатель тоже считает католицизм уже не христианством, видит всюду следы «католического заговора» и призывает, Россию на войну со всей Европой во имя торжества православия. Он понимает, что это потребует огромного кровопролития, но это кровопролитие предотвратит другое, гораздо более сильное, и потому вполне допустимо. Я не вижу большого различия идеологий Достоевского и Гонты. Но Достоевский сам никого не убил! Да, не убил, а что хуже: убийство или подстрекательство, моральное развращение, приводящее к убийствам.
В басне И. А. Крылова «Сочинитель и разбойник» разбойник в аду претерпевает менее длительные мучения, чем сочинитель, влияние развращающих писаний которого продолжается долго после его смерти. Как отравление считается более квалифицированным видом убийства, чем, например, удушение или убийство при помощи ножа и топора, так и стимулирование убийства хуже убийства. Но прекрасно сказано в драме Б. Шоу «Святая Жанна»: «Неужели Христос должен быть распинаем каждое столетие, чтобы спасти людей, у которых нет воображения?» Я охотно допускаю, что президент Трумэн не способен убить человека, но он был способен отдать приказ, чтобы сбросить атомные бомбы, убившие несколько сотен тысяч людей. Летчик, сбросивший бомбу, сошел с ума, так как он «видел» результаты бомбы, а Трумэн этого не видел. Но на стороне Трумэна было большинство американцев, ненавидевших Японию за вероломное нападение на Пирл-Харбор, считавших, что атомная бомба ускорит наступление мира и спасет жизнь многих американских солдат.
Но бывают рассуждения, где нет и таких оправданий. Во время разбойничьей войны сталинской России с Финляндией один мой знакомый, несомненно умный и гуманный в своей жизни человек, как-то выразился: «Уже соображения престижа заставляют нас закончить победоносно (до поставленной цели — полного подчинения Финляндии во главе с Отто Куусиненом) эту войну». Что это значит? Мы начали несправедливую войну и несравненно более тяжелую войну, чем думали. Но из-за соображений престижа мы должны закончить порабощение маленького героического народа, хотя такой престиж будет стоить многих тысяч жизней ни в чем неповинных людей. Наконец, возьмем случай, как говорят, не столь уж редкий во время войн. Два генерала со своими частями занимают соседние участки на фронте. Между ними лично весьма неприязненные отношения. На участке одного генерала яростные атаки врага, связанные с большими потерями и возможностью поражения. Своевременная помощь соседа облегчит положение и уменьшит потери. «Пусть его (т. е. не его, генерала, а находящихся в его подчинении ни в чем неповинных солдат) потреплют», думает его сосед. Он приходит на помощь не тогда, когда его помощь наиболее эффективна (в этом случае славу победы разделил бы и его ненавистный ему сосед), а тогда, когда неудача совершенно очевидна и вся честь падает на долю пришедшего на помощь генерала. Кажется, в «Войне и мире» такой случай описан для известного, весьма популярного генерала Ермолова, но это надо проверить. Были ли случаи, когда в конце жизни такой генерал каялся в своем страшном преступлении? Я об этом не слыхал. Значит, такой генерал хуже Ильинского или среднего разбойника, который нередко с сокрушением раскаивается в своих злодеяниях. Он, конечно, не лучше, но, вероятно, не хуже.
Все дело в моральном кодексе. «Не убий» в обычном смысле слова (т. е. нельзя без провокации убить в мирное время гражданина своей страны) прочно вошло в моральный кодекс, а до внедрения новой заповеди «Всяк ненавидящий брата своего человекоубийца есть» еще очень далеко. Война не считалась преступлением, напротив, военные считались самыми почитаемыми людьми в обществе, а для крупного командира рядовые солдаты уже не люди, а просто военный материал. Помню, в первую мировую войну в одной из газет (кажется, в «Новом времени») попалась такая фраза: «Россия может позволить себе роскошь расходования резервов, чего не могут, например, Франция или Англия». Из-за большого количества населения Россия может более беспечно идти на большие потери. Такие большие потери иногда составляли даже объект хвастовства. Мой двоюродный брат, воевавший в первую мировую и погибший в гражданскую войну, возмущался хвастовством многих офицеров: «От моей роты осталось 20—30 человек и т. п.», видевших в больших потерях проявление героизма, которым можно похвастаться. Мой кузен резонно им отвечал: «Чем хвалитесь? Большими потерями. Вы хвалитесь тем, например, что взяли определенную высоту ничтожными потерями, а не тем, что от роты почти ничего не осталось».