– Не думайте, что я там ел с золотого блюда, – продолжал дядя Хильдинг. – А уж по камбале так просто истосковался!

Он отпер сундук и принялся рыться в нем. Большая стеклянная банка с крупно нарезанным трубочным табаком, пахнущие новой кожей куртки, надушенные журналы на английском языке, несколько кило кофе, сушеные финики и инжир, купленные в Нью-Йорке, и многое другое, чего Оке никогда не видел прежде, заставили разыграться его воображение.

В маленькую комнатку ворвался большой мир, которому было тесно в ее стенах. Дядя Хильдинг озабоченно глялел на игрушки, купленные для маленького племянника.

– Я думал, что у вас тут время стоит на месте, а Оке вон уже какой вытянулся!

– Ничего, ты ведь пойдешь навестить Стена и Марию, – успокоила его бабушка. – Вот и неплохо будет захватить с собой подарки из Америки близнецам.

– Да, в самом деле! У них ведь тоже детишки есть.

Вместо игрушек Оке получил вечную ручку из зеленоватой пластмассы. Пока он восхищался ею, дядя Хильдинг достал футляр из бурой парусины.

– Вот, мать, смотри, сейчас увидишь настоящее охотничье ружье.

Быстрыми движениями он собрал ружье и зарядил магазин. Потом снова открыл его, высыпав на пол золотистые патроны.

– Немало уток пострелял я из него на озере Мичиган! Шесть выстрелов можно сделать без перезарядки.

Бабушка отлично понимала, как это важно для охотника, и внимательно рассматривала замечательное оружие.

– А гангстеров тебе никогда не приходилось встречать? – спросила она. – Я читала в газетах, что там столько убийств и других ужасов происходит…

Дядя Хильдинг весело рассмеялся:

– Простой человек, который не связывается ни с какими шайками, редко когда их видит. Я как-то даже с самим Аль-Капоне поздоровался, не зная, кто он такой.

Бабушка ужаснулась. Это имя она часто встречала в газетах, когда искала новости из города-чудовища, лежащего в центре далекой страны, в которой, наверно, жило больше нурингцев, чем на самом Готланде, если считать потомков самых первых эмигрантов.

– Как же ты мог его встретить?

– А мы строили большой дом в пригороде для одного из его людей. И вот однажды – я как раз заканчивал цементный пол в подвале – вдруг подъезжают несколько человек на «Паккарде» и начинают осматривать стройку. Я не стал к ним особенно приглядываться, но только потом десятник и говорит, что один из них был гангстерский главарь.

– Он хотел поселиться там?

– Нет, после в этом здании открыли публичный дом. Впрочем, несколько лет спустя другая шайка сожгла дом дотла.

Бабушка красноречиво моргнула в сторону Оке, и дядя Хильдинг круто переменил тему разговора.

– Только когда соберешься домой, узнаёшь, сколько готландцев там живет! Все шведские землячества проведали, что я уезжаю, и если бы мне брать с собой все посылки и письма, то пришлось бы отдельный пароход нанимать!

Дядя Хильдинг показал обвязанную красной шелковой лентой картонную коробку. Надпись на коробке, выведенная дрожащей рукой по-английски гласила: «Мистеру Вильгельму Мёрку. Нуринге, Швеция».

– Неужели у Мёрка есть родня в Америке? Он ни разу не говорил об этом! – воскликнула бабушка удивленно.

– Да он и сам об этом, вероятно, не знает. Она ему приходится двоюродной сестрой – маленькая такая, седая, сморщенная старушка. Я ее совершенно случайно встретил в Чикаго. Обрадовалась до слез. Юханна ее зовут, дочь Расмуса Мёрка.

Бабушка принялась усиленно вспоминать.

– Нет, что-то не припомню.

– Это и неудивительно. Она старше вас, мама, а уехала туда, когда ей было всего восемнадцать. Шведский забыла совсем, только – вот забавно! – помнит еще несколько слов староготландского диалекта. Знает, как в Нуринге называют тюленя и севшее на мель судно.

В тот вечер бабушка не скупилась на керосин для лампы, и Оке долго слышал сквозь сон голоса.

– В зале у меня будет дубовая мебель, большой письменный стол и толстый ковер – как ступишь ногой, словно на мох встал!

Дядя Хильдинг представлял себе, как будет выглядеть каждая комната; можно было подумать, что особняк уже стоит готовый на опушке, где он облюбовал себе участок.

– А не трудно будет зимой отапливать такую домину? – беспокоилась бабушка.

– Что вы! В подвале у меня будет большой котел для подогрева воды, от него пойдут трубы по всем комнатам к батареям.

Бабушка соглашалась, что большие удобства трудно себе представить, но были у нее и возражения.

– Так никогда и живого огня не увидишь, – заметила она. глянув печально на старую, закопченную печку.

Дядя Хильдинг перевел разговор на то, какая у нее будет кухня:

– Ни помои, ни воду таскать не надо. Будет и водопровод и канализация, да еще ванная с кафельными стенами.

– И на все это у тебя хватит денег? – спросила бабушка недоверчиво.

Дядя Хильдинг самоуверенно ухмыльнулся:

– Я кое-чего поднакопил за последние годы, а все цементные работы могу сам сделать. Впрочем, может случиться, что у меня появится настоящее состояние, – произнес он доверительно.

– Это как же?

– Есть у меня там хороший друг. Он из Смоланда. Мы выехали из Гётеборга одновременно. Ну вот, мы с ним вложили каждый по две тысячи долларов в земельный участок на окраине Чикаго. Город расширяется как раз в ту сторону, и через несколько лет цена на наш участок может вырасти раз в десять.

На пустынном берегу за Биркегарда сгрудилось, словно стайка продрогших воробьев, несколько сарайчиков. Около них вливался в море ручеек желтоватой болотной воды. Корюшки и мальки испуганно забились о ноги Бенгта и Оке, когда мальчики пошли вброд через устье ручья.

Между крутыми утесами тянулись груды булыжника – тяжелые, каменные волны, мрачно-серые рядом с зеленью кустов, но ослепительно белые или чуть отливающие голубизной внизу у воды.

Оке снова надел тапочки. Ноги болели, в правой пятке засела колючка от репейника. Хорошо будет окунуть их в прохладную морскую воду! Над берегом дрожало густое марево, было очень утомительно ходить по горячему камню.

– Здесь не меньше тридцати саженей до дна, – сообщил Бенгт и швырнул в море плоский камень.

Камень стал тонуть, петляя, словно сорвавшийся с дерева осенний лист, и исчез в темной бездне.

Оке удивился, увидев на берегу нагромождение ржавого железного лома.

– Это от «Юлиуса» – он затонул здесь недалеко и потянул за собой на дно три баржи с известкой, которые вел на буксире, – объяснил Бенгт. Он знал все о судах и крушениях и мог сколько угодно бродить по берегу – не то что Оке.

Около Нурингехюк торчали из воды причудливые каменные столбы. Некоторые напоминали остатки затопленных домов, другие можно было принять за громадного водяного или же за разъяренного тюленя, который приподнялся с рычанием на ластах, да так и окаменел. Прихотливо извивающуюся колонну увенчивала здоровенная глыба, разрисованная полосами птичьего помета. Здесь любили отдыхать чайки. Казалось, им ничего не стоит раскачать глыбу ударами своих мощных клювов и сбросить ее вниз, однако она тысячелетиями лежала нерушимо на каменном столбе.

Низенькие, то и дело исчезавшие под волнами горбы мраморно-розового известняка светились в зеленой воде, точно драгоценные камни.

Оке хотелось пить, нога болела до тошноты, но Бенгт весело карабкался впереди него, пристально разглядывая каменистый берег. Часто лишь несколько соломинок или перышек говорило о том, что здесь гнездо; пестрые яички чаек легко было прозевать.

– Когда минуем столбы, ты что-то увидишь, – произнес загадочно Бенгт.

– А что? – воскликнул Оке нетерпеливо.

Но Бенгт только рассмеялся дразнящим смехом.

– Вот она! – воскликнул он взволнованно, когда они обогнули скалистый мыс.

Далеко от воды, куда не доходил коварный прибой, стояла на берегу шхуна со сломанными мачтами. Часть палубы была разобрана и унесена. Вся шхуна стояла на виду, от киля до самого борта, и нос ее казался необычно высоким. Крики морских птиц звучали здесь особенно резко и зловеще, пустынность берега усиливала чувство тоски, а черная дыра в палубе неудержимо притягивала к себе взор, вызывая такое же тревожное чувство, как вид бесконечного морского простора. Сломанные дубовые доски пахли дегтем и просмоленной древесиной.