Он карабкался вверх, цепляясь за выступы, которые формой своей представляли спекшиеся окончания конечностей, но всем тем, кто сидел по краям стола, казалось, будто, никуда он не карабкается, а утес этот совершенно и не возрастал, что он вертится, бьется у его подножья…

Эрмел продолжал глядеть на всех разом спокойным взглядом мудреца, однако, то первое, мертвенное оцепененье уже прошло, и некоторые побледнели прежнего, и в ужасе оглядывали то место, в котором оказались. Некоторые достали клинки, и те засияли ярким, серебристым светом, словно бы закричали: "Враг близко!".

Первыми вскочили из-за стола братья — вскочили в одно мгновенье, не сговариваясь и тоже смахнули те жуткие яства, которые стояли перед ними, и тоже бросились к уступу, кулаки их были сжаты, в глазах сияла ненависть: как же они, право, ненавидели этого, так их жизнь терзавшего! И вот они тоже были у подножья, и тоже предстала пред ними неведомо в какую высь вздымающаяся гора, и тоже они стали по ней карабкаться. И все оставшиеся: эльфы, хоббиты — все видели эти темные фигурки, которые приподнимались и тут же опадали вниз, у подножия утеса. Келебримбер почувствовал, как часто-часто забилось его сердце, как с силою забурлило что-то в крови, и вот стал подниматься. В могучей своей руке он сжимал кубок, наполненный чем-то темным, шипящим, вязким. Он и сам не заметил, что сжимает этот кубок все сильнее и сильнее, но вот раздался треск — и то темное выплеснулось, обожгло его руку. Одновременно, он встретился со спокойным взглядом Эрмела, но тут же отвел взор (знал, что в его силах это выдерживать); и, глядя на свои обоженные руки, сильным голосом проговорил:

— Сейчас и немедленно ты должен оставить Эрегион. Может ногами, но лучше по воздуху — ты ведь умеешь летать. Да — лети прочь и больше не возвращайся — это уже окончательное мое решенье. Нам не нужна твоя помощь. Может, мы все погибнем — что ж — значит такова судьба. Но от твоей «помощи» мы сходим с ума! Хочешь нам рабами сделать?! Нет — не выйдет — прочь, прочь!.. И забирай с собою все эти столы и кушанья, ведь они только порочат это место. Немедленно, прочь — я приказываю!

Как всем показалось, Эрмел слегка улыбнулся, словно бы он и прежде знал об этой выходке; все тем же спокойным голосом проговорил он:

— Что ж, я так устал за эту ночь, спасая вашу страну, что уже не смогу подняться в воздух. Я пойду ногами…

Келебрембер, по прежнему ни на кого не глядя, все тем же сильным голосом вещал:

— Нет, ты не пойдешь ногами, так как, ежели тебе дать такую волю, то ты еще все по своему устроишь, пока до ворот дойдешь, в короли выбьешь. Нет — тебе свяжут руки и ноги, рок заткнут кляпом, на голову наденут мешок, и в таком виде отвезут за ворота…

— В какие же? Ведь в вашем государстве так много теперь ворот — вся стена в пробоинах. Так к каким же воротам?

— Да — мне известно, что в стене много пробоин. — сдержанным голосом промолвил Келебрембер. — Однако, тебя отвезут к настоящим, Восточным воротам. Пробоины же уже сейчас заделываются, и пройдет еще немого времени, как стены поднимутся, какими были они и прежде. А теперь прочь! Слезай с этого постамента. Слезай, или мои лучники тебя снимут.

Эрмел улыбнулся такой угрозе, однако, все-таки, повиновался. Оказался вдруг прямо перед Келебрембером. и, глядя своими спокойными, ясными глазами, прямо в его измученные, страдальческие очи, проговорил:

— Что же — вяжите…

Келебрембер молвил несколько слов на эльфийском, и вскоре подбежали его слуги, стали вязать Эрмела, однако успели связать только руки, когда он резко крутанул головой, и взглянул прямо на Маэглина, который, весь обоженный, страшный, тоже сидел за этим столом, но, однако, ничего не видел — прижимал к груди своей девочку, на которой тоже видны были следы страшных ожогов, и которая не шевелилась, и не издавала никакого звука. Он укачивал ее, и, ничего кругом не видя, шептал слова старой колыбельной, которая неведомо когда им была слышана, но теперь вот всплыла, и все билось-билось в его сознании, и он страстно цеплялся за эти строки, так как понимал, что, ежели останется без них, то сойдет с ума, то будет орать и метаться из стороны в сторону. Но вот слова той колыбельной:

Там еще много строк было, в этой колыбельной, и Маэглин самозабвенно пел их девочке, и как только заканчивались — тут же все начинал все сначала. И все неотрывно глядя не на лик ее потемневший, страшными ожогами покрытый, но на одну оставшуюся нетронутой, золотистую прядь.

Вот перед ним оказался вдруг Эрмел, руки которого уже были связаны, он склонился и прикоснулся своим лбом до лба девочки, задвигал губами, однако, как и прежде, не было слышно заклятья, которое он проговаривал. И вновь подбежали эльфы — теперь они все больше приходили в себя, и понимали, сколь ужасно то, что их окружало, изумлялись они тому, как прежде могли с таким вот ужасом смиряться, и некоторые даже замахивались клинками, дабы сразить этого ненавистного колдуна. Однако, тут Маэглин метнул на них гневливый взгляд, и громко вскрикнул:

— Остановитесь! Кто, кроме него, исцелить может?! Вы глядите-глядите — это же чудо!

Тут лик Маэглина счастливо просиял, и действительно было от чего. Все те страшные ожоги, на которые смотреть то было больно, которые покрывали тело этой, казалось бы мертвой девочки, теперь затянулись, и кожа ее, и пышные златистые волосы, и одежда — все стало таким, каким было и прежде, до того, как стал терзать Эрегион хаос. Она вздохнула глубока, стала оглядываться, и, увидев столько жуткого, чуждого, заплакала, и нежным голосочком стала звать родителей своих.

Теперь Эрмел повернулся к тем эльфам, которые стояли за его спиною, и кротким, добрым голосом проговорил:

— Что ж, вяжите, вяжите скорее меня — визите к воротам…

И вновь все почувствовали, что поступают они не право, глупо, и даже бесчестно к этому мудрецу столь многое для них сделавшему. И вновь раздались тут голоса:

— Что делаем мы? Что же делаем мы, право?..

И тут Келебрембер, по прежнему избегая как-то случайно взглянуть на Эрмела, очень отчетливо и громко проговорил — так что и сидевшие за многими иными столами, слышали его: