— Это Барлог… — тихо прошептал молодой эльф, и вновь повернулся к Луне, и протянул к ней свои музыкальные, легкие руки, прошептал. — …Пожалуйста, пожалуйста — спаси меня, родимая. Кто же, кроме тебя, спасти то может?!.. Я жить хочу! Жить!
И в это время старший эльф поднес-таки к губам рог, и успел издать один громогласный, заполнивший ночь, тревожный звук, который тут же был подхвачен на многих-многих сторожевых башнях, и понесся, передаваясь от одного дозорного к другому вглубь Эрегиона. Только один такой тревожный клич он и успел издать — Барлог (а это был именно он), размахнулся своим многометровым огненным бичом, и ударил по стене. Раздробил зубцы, наполнил воздух гарью, обратил там все во что-то пылающее, огнистое. И в этом мире ничего не осталось от двоих эльфов, которые еще недавно так страстно говорили, и боролись. Осталась лишь только раскаленная, покрытая многочисленными трещинами поверхность.
Барлог занес плеть для очередного удара — он намеривался раздробить всю стену. В это время стали наливаться солнечным сиянием сторожевые башни, и вот-вот должны были хлынуть из них лучи, отбросить демона пламени.
Однако, за всеми этими событиями, незамеченные подплыли с юго-востока крупные, клубистые облака. В ночи они казались угольно темными, и такими тяжелыми, что удивительном было, как они еще не пали к земле. К этому времени они как раз проплывали над стенами, и вдруг в нижней своей части распахнулись, выпуская стремительных, чернокрылых драконов. В первые мгновенья они казались не больше летучей мыши, но вот уже обратились в горообразных исполинов, которые падали с гулом рассекая воздух, прямо на башни. В несколько мгновений они уже были прямо над ними, и выпустили слепящие, толстенные колонны своего пламени, и тут же разлетелись в стороны — кто в глубь Эрегиона, а кто над стенами, выжигая все, что попадалось на пути. Ничто не может устоять против драконьего пламени, даже мифрил плавится, и даже наполненные эльфийскими заклятьями стены не выдержали, с оглушительным треском покрылись трещинами. Подобно ослепительным святочам вспыхнули башни, и, вдруг, разорвались во все стороны сияющими, изжигающими каскадами. Те пышные леса, которые тихо дремали до этого под стенами — тоже вспыхнули — разом и на десятки метров в глубь занялись жадным пламенем — он огненными буранами вздымался даже выше стен, гудел, яростно выбрасывал к небу исполинские валы искр, словно бы и ту красоту пытался изжечь. Однако, красота небес оставалась все такой же неизменной, все такой же спокойной. И звезды взирали со своим спокойным, холодным величием, и их неизменные, безразличные ко всему земному взору без труда проходили через веера искр — такими же они сияли и в первый день этого мира, такими же будут сиять и в последний, когда станет не нужной и навсегда уйдет память о королевствах, о героях и о предателях; когда все успокоится, и погрузится в безмолвие.
Ну а пока над стенами, приветствуемый веерами своих слуг снежинок клубился, и все возрастал Барлог, он в жгучей своей, не проходящей ярости наносил удар за ударом. Ослепительно пылающий кнут его вздымался в самое поднебесье, и тут же с оглушительным стоном опадал, рассекал каменную плоть — летели раскаленные обломки. Он, ослепленный своей яростью, почитал себя самым могучим во всем мироздании. Он хотел рвать, изжигать все это ненавистное, спокойное, мелодичное — но он никогда даже и не представлял, что и он тоже всего лишь безвольная кукла, над чем-то тем, неизъяснимым, непостижимым, тем высшем, что двигало, что наполняло жаждой каких-то свершений и его, и ворона, и Фалко, и всех-всех. Нет — ему было не понять, кто он в этой череде эпох и свершений — он просто исполнял ту роль, которая была выложена ему в общем то случайно, слепым веленьем рока…
Зарница от пылающих стен Эрегиона, была видна не только от ворот западных Казад-Дума, но и в центре этого эльфийского королевства, в парках, неподалеку от дворца Келебримбера. А ведь их от тех стен отделяли несколько десятков верст.
Сам государь Келебримбер незадолго перед этим, в одиночестве вышел из парка, на широкое, спокойно дремлющие поле; и медленно опустился там в объятия теплых, мягких трав. Он сидел там, и в светлой печали вспоминал тех, с кем не суждено ему уже было встретится на дорогах этого мира. Он смотрел на небо, чувствовал великое, тысячелетиями неизменное спокойствие; чувствовал себя маленькой крапинкой, среди этих бесконечных просторов затерянной; и тогда, питаясь гармонией этой понимал, что жизнь прекрасна, что где-то в этой бесконечности, или за ее пределами, есть они, любимые его, что рано или поздно все равно суждено им встретится…
И вот во время этого созерцания и занялась долгой, все возрастающей зарницей восточная оконечность небосклона. Это зловещее, сначала белесое, а потом все больше полнящееся кроваво-огненными сполохами сияние, поднималось в беспрерывной частой пульсации, и с этого места казалось, будто и звезды меркли в этом сиянии смерти. Келебримбер вскочил на ноги, и тогда вот увидел — там, далеко-далеко на востоке, стремительно мелькнувшую на фоне этих световых скатов тень; понял, что — это дракон; да так же понял, что там должно быть и еще много драконов, что стены его королевства должны быть осаждены некой могучей, и каким-то образом незаметно подкравшейся армией. Так же понял он, что то умиротворение и счастливое чувствие влюбленности, веры, что все будет прекрасно, охватившее и его, и иных эльфов, и Цродграбов — все было самообманом, а тот кошмар, от которого они хотели убежать, неотступно следовал за ними… И тут с пронзительной отчетливостью, будто это на самом деле было, представилось государю, как эти драконы, совсем уже скоро, через несколько минут, налетят с той стороны, с пронзительным воем тут пронесутся — обратят в огненную, трещащую, разрывающуюся преисподнюю вон ту рощу, пока еще так мирно дремлющую; обратят в облако грязного, смешенного с сожженной землей пара, вон ту зеркальную, бережно сотканную из родников реку; а это неповторимый ковер из хранящих тепло солнечного дня трав и цветов, разворочают в нечто бесформенное, раскаленное, развороченное…
Он вскочил на ноги и обернулся к парку, из которого еще недавно доносились едва слышные, похожие на шелест листвы, умиротворенные голоса эльфов и Цродграбов. Теперь все они замерли в напряженном выжидании (тоже, конечно, увидели эту зарницу). Кто-то заплакал, но иные пребывали в молчании, они не могли принять, что эта ночь, к которой они так стремились из кошмара, которая уже начала нежным светом звезд и тишью своею залечивать их раны, вновь преображается теперь в кошмар.
Все это время поблизости от Келебримбера находился Фалко — он то еще и раньше чувствовал, что близится беда, только вот не знал, что здесь можно предпринять, как убедить их, и что вообще можно против этой беды сделать. И рядом с Фалко, неотступный словно тень следовал Хэм, который после того, что он видел на пиру, стал еще более погруженным в себя, молчаливым, и только неизменно преданным своему другу. И вот Фалко оказался перед Келебримбером, перехватил его за руку, и с болью вглядываясь, в страдающее лицо государя, проговорил:
— Только не поддавайтесь… Вы должны защищать Эрегион, своими силами. Пусть все собираются, без паники. Пусть собираются отряды воинов и магов…
Горькая, мучительная усмешка отразилась на лике эльфийского государя, он молвил:
— Что, своими силами?.. О, маленький хоббит!.. Мы все давно предчувствовали, что наступит этот день (или ночь — какая разница?). Мы чувствовали, но, чтобы должно отразить нападение, надо было все время жить в напряжении, готовясь к войне. А мы не могли так. Мы слишком слабы…
— Неужели уже сейчас, даже и не видя еще своих противников, вы, государь, признаете поражение?!.. — с жаром выдохнул Фалко. — Да как же вы можете?!.. Неужто вы только своих уже погибших жену да дочь любите?! А все иные — все тысячи жен да дочерей, на что им то надеяться?! Ведь их то не меньше, чем вы своих любят! И только ждут, что вы мудрость свою проявите! А земля — это же прекраснейшее государство в Среднеземье! Зло до недавних пор еще не касалась его! Государь, ведь об этой земле думают не иначе, как в мечтаньях — многие стремятся к ней, как к оазису, так неужели же дадите ей померкнуть?! Неужто вы это земли не любите?! Ведь это же родина ваша!.. Ну, не хотите сражаться, хотите отчаянью предаться, так давайте я от вашего имени командовать стану. Да — я смогу.