Соколов. – А у самого Саблина политическая программа была?

Хвостов. – Не думаю… Политическая твердость и преданность – да: это человек исполнительный… Они выбирали таких людей, и положение их было трагическое. Говоришь одному, говоришь другому, – каждый с вами соглашается; но сказать там – никто не смеет!… Целый вечер – в шахматы, в шашки: могли бы сказать, но не смеют… При дворе было шестнадцать, семнадцать, приблизительно: Нарышкин, Долгорукий,[*] Бенкендорф, Мейендорф, и т.д. Каждый из них следил за другим с страшной ревностью и боялся, как бы другой не получил больше, чем, по военному чину, ему полагается. Эта слежка за тем, чтобы один через другого не перепрыгнул, не попал бы в министры двора, создавала полную нивелировку: никто не смеет ничего сказать, у каждого из них своя роль. Скажешь им что-нибудь, – они говорят: «Я только двери открываю!» или: «Я только в шахматы играю!»… И тот считался тактичнее, который о политике никогда не упоминал. По отношению к Распутину они делились на две части: все знали о нем, но некоторые вели знакомство и пытались на него опереться, а некоторые с ним совершенно не были знакомы… Так, например, Нарышкина, старая женщина, жившая здесь постоянно, когда с ней заговоришь о Распутине, то она говорит, что она такого не знает. Между тем она остается там служить… Ведь Тютчева, когда узнала о нем, не стала служить, а Нарышкина, которая знает о нем, видит его влияние, говорит: «Я не знаю, нет!… Я не знаю его, – я закрываю глаза»… Фредерикс, который видит, что Распутин ведет к гибели, когда ему говоришь об этом, отвечает: «Нет, я такого не знаю!… Я этого мужика не знаю»… – Таково желание: и оставаться там и, вместе с тем, закрывать глаза на подобные явления… Нилов, как мне передавали, пробовал действовать против Распутина… Но раз или два его оборвали, – и он перестал… Он стал вести свои дела насчет выпивки, не касаясь уже насчет политики… Воейков, единственный человек, который, как мне казалось, мог что-нибудь сделать; но и тот клялся, что он влиял, но из этого ничего не вышло… В последний раз (когда я получил отставку), я все ему объяснил, – он сказал мне: «Да, что же делать, мы все идем к гибели!»…

Соколов. – Вам известно его отношение к Германии с одной стороны, и к союзу нашему с Англией, Францией и Италией – с другой?

Хвостов. – Я с ним беседовал по этому поводу: он, в этом отношении, был определенно за войну… Может быть, потому, что он знал мое мнение…

Соколов. – Граф Фредерикс имел большое личное влияние на Царское Село?

Хвостов. – Бог его знает…

Соколов. – Может быть у него были другие лица, влиявшие на бывшего императора: его личный секретарь, чиновник для поручений?

Хвостов. – Я не знаю. Я знал только, что его дочь за Воейковым…

Соколов. – А лиц, окружавших Воейкова и Фредерикса, вы не знали?

Хвостов. – После меня появился какой-то Гротгус…[*]

Соколов. – А Гротгуса вы сами не знаете?

Хвостов. – Нет. Потом, Мейендорф, Бенкендорф, – они производили вполне казачье впечатление: ходили в папахах…

Соколов. – А полковника Ломана вы не знали?

Хвостов. – Я слышал о нем, видел его… Это был приятель Белецкого.

Соколов. – Он был ктитором Федоровского собора. Он был близок к Распутину? Бывал у Распутина?

Хвостов. – Да, бывал.

Соколов. – А дочки императора бывали?

Хвостов. – Я хотел докончить… Я хочу сказать о генерале, который заведывал дворцом – князе Путятине, который тоже не смел слова сказать (пожимал с сочувствием руки, но слова сказать не мог). Нарышкин не умеет двух слов связать, но он честный человек (и он там теперь остался: не лягается – не так, как поступили Голштин-Готорбские со своими разоблачениями!) Но – недалекий человек и о политике двух слов связать не может… Я старался выяснить, нет ли там еще кого-нибудь… Меня интересовал образ Елизаветы Федоровны. Получив письмо Васильчиковой, я сделал маленькую пробу: письмо Васильчиковой я запечатал и послал ей (якобы от Васильчиковой)… О ней ходили слухи в Москве, что она шпионка… Но, оказывается, она не приняла посылки, вернула письмо нераспечатанным и написала министру внутренних дел: «По газетам я узнала, что приехала такая-то, прислала мне письмо, которое я посылаю для вскрытия, потому что это от женщины, с которой я не желаю иметь ничего общего»… Вообще очень критически она отнеслась к этому… Несколько раз пробовал я говорить с Васильчиковой о Распутине:[*] она тоже была в ужасе и говорила мне, что она больше о Распутине говорить не может, потому, будто бы, что ей грубо в Царском сказали, чтобы она не смела вмешиваться…

Соколов. – А дочки по отношению к Распутину делились или одинаково к нему относились?

Хвостов. – Мне казалось, что делились в это время… Но теперь я узнал, что иконка положена от всех.[*]

Соколов. – А тогда, как вам казалось?

Хвостов. – Тогда казалось, что Ольга относилась к нему не благожелательно. По отношению к Ольге он вел себя бесчестным образом: он распространял всюду слух, – всем говорил, – что он с Ольгой в близких отношениях… И говорил он это всем тем, кто приходил для проведения своих дел, для того, чтобы показать свое величие. Он говорил: «Мать мне надоела: я с дочкой, Ольгой»… Так как он неоднократно позволял себе это говорить, я очень этим заинтересовался. Один раз он позволил себе в присутствии нескольких лиц сказать: «Хотите я вызову Ольгу? Она в Петрограде, она ко мне приедет…» Мне об этом сообщили, тогда я приказал арестовать ту, которая приедет, – все равно, кто это будет: приедет Ольга, – Ольгу арестовать… Но, оказалось, что это была публичная женщина с Глазовой улицы: шубка такая, похожа… А провинциалы думали, что он, действительно, Ольгу к себе вызывает… Этот случай убедил меня в том, что для спасения родины нужно от него избавиться… Другие дочери относились к нему с почтением; может быть и роптали, но с почтением относились: потому что, живя в атмосфере безусловной веры со стороны матери, и они, может быть, веровали… Потом я узнал с большим удивлением, что на образке написано «Ольга» (может быть, фиктивно, т.-е. мать написала, заботясь об ее душе, без ее ведома; может быть, она сама написала)… Но мне казалось так (и в кружках говорилось), что Ольга относится к Распутину отрицательно. Маленький факт я связываю с этим: когда я удалился в отставку, когда была назначена за мной слежка, я поехал в Елец, агенты поехали за мной… В это время моя сестра была в Севастополе. Туда поехала царская семья, и одна дама ничего лучшего не нашла сделать, как сказать, представляя мою сестру: «Это сестра бывшего министра внутренних дел». Александра Федоровна моментально повернулась спиной, а Ольга демонстративно подошла к ней и беседовала с ней. Это маленький факт… Но я был убежден, что у нее с Распутиным не было никаких отношений, а этот факт подтвердил мое мнение… Так что, если есть надпись на иконе, то это могло быть помимо нее… Я думаю, в делах охранного отделеиня[*], если оно не сожжено…

Председатель. – Вы затронули тему о том, как нужно избавиться от Распутина, и упомянули о Ржевском…

Хвостов. – Я решил отделаться от Распутина и потому раньше входил в те или другие отношения с Комиссаровым и с некоторыми другими агентами, – которым все равно, что сделать… Но они меня надули, водили за нос. Между тем, я массу денег выдал… А потом меня подводили несколько раз, но нельзя было доказать моего участия во всех этих предложениях, так как никто, в таких случаях, бумаги не дает… – Письменного предложения не было: как доказать?… Поймают человека, который с чем-нибудь пришел: как связать его со мной? – Мало ли что: он пришел от себя, а на меня показывает!… Белецкий все знал, как потом оказалось, – все Распутину передавал: каждый наш шаг, каждый наш разговор были ему доподлинно известны… Он вел мастерски наблюдение!… В конце концов, вышло так, что люди эти доходили до полного отчаяния, а уловить меня нельзя – царь тогда хорошо относился ко мне… После же отставки моей уже трудно было доказать, как я действовал, и тогда они прибегли к инсценировке покушения. Раньше говорили: «Он задумал нечто такое, но он бумаги на себя не даст». А дело Ржевского – тут им удалась инсценировка, благодаря тому, что я дал бумагу на себя… Им этого только и нужно было… Дело заключается в том, что Иллиодор пытался заграницей издать книгу: «Святой чорт». Об этом обеспокоились в Царском Селе, так как Иллиодор решил издать эту книгу и разбрасывать ее с аэроплана по фронту войскам… Хотели ее купить сразу. Но если и купить, он может по черновику опять издать, следовательно, может шантажировать: «Купите, – год не выйдет»… Получит еще столько-то, – опять, «не выйдет»… Мне самое важное было войну кончить: и тогда, – пиши, что хочется!… Надо было послать человека, знакомого с Иллиодором. А в это время в составе охраны был Ржевский. Он мне был знаком по Нижнему-Новгороду, он был корреспондентом тамошней газеты и газеты «Русское Слово», и, как корреспондент «Русского Слова», проник к Иллиодору, когда тот был заключен… Это ловкий аферист. Я считал, что нужно послать кого-нибудь знакомого Иллиодору, потому что с незнакомым он не войдет в соглашение. Мне сказали, что с ним знаком Ржевский. Я позвал к себе Ржевского и говорю ему: «Дело очень щекотливое!» (А в это время Белецкий вел против меня кампанию, потому я никому другому не мог поручить это дело…) Я решил послать Ржевского. Вызвав к себе его, я предложил ему деньги. Он говорит мне: «Нет, денег мне совершенно не нужно: вы потом мне заплатите за это дело… А вы мне дайте право на приобретение валюты»… Дело же было так: в это время было большое затруднение с приобретением валюты, а, между тем, русских денег нельзя вывозить, нельзя поехать с русскими деньгами, – нужно валюту купить здесь. (Была здесь большая заминка с валютой: можно было валюту приобрести через кредитную канцелярию в Государственном Банке, – и то так, что каждый из тех, кто работает на оборону или из правительственных чинов, должен писать об этом предложение в кредитную канцелярию; кредитная канцелярия дает предложение Государственному Банку – отпустить такому-то за деньги русские такую-то сумму… Целая канцелярская волокита: пять мест! – «исходящие», «входящие» – нужно написать, и тогда получить…) Ржевский отказался от денег, а от Белецкого, по книге расходов, получил пять тысяч на расходы – совершенно самостоятельно от департамента полиции, как потом об этом в газетах и было напечатано… Мне же он говорил, что денег ему не нужно, а нужно ему предложение о валюте… Я говорю правителю канцелярии: «Написать предложение о валюте в кредитную канцелярию» (не помню, сам ли я подписал или правитель канцелярии, – во всяком случае, по моему распоряжению, написано предложение в кредитную канцелярию)… Предложение идет в кредитную канцелярию. Там все записывают: одним словом, несколько документов, которые связывают меня, – что я предлагаю эту валюту дать… Потом Ржевский едет и на каждой почти станции скандалит: то того оскорбит, то другого, и говорит: «Вы меня не смейте трогать!…» Сейчас же об этом доносят, и остается письменный след, что Ржевский проехал с особым секретным поручением министра внутренних дел… Потом, он приехал туда, и начинает из Христиании своей любовнице телеграммы писать: «Успех дела…», «Третий будет…» На телеграфе Манасевич-Мануйлов перлюстрирует и подкладывает в досье… Выходит: министр внутренних дел сидит на месте, а досье составлено из таких телеграмм!… Он телеграфирует, а не я!… Когда Белецкий арестовал его, у него нашлась особая тетрадочка – все отпуска его телеграмм, все это нашли! Выемку производил Манасевич-Мануйлов и все следствие вел. Ржевского арестовали на границе и сделали выемку на квартире. Следствие производили двое: Манасевич-Мануйлов и Осипенко. Когда на процессе председатель спросил, почему Осипенко производил следствие, он говорит; «Потому что Манасевич-Мануйлов был заинтересован в этом деле…» Вот каким образом они производили следствие…