Я считал и продолжаю утверждать, что такими указаниями я соблюдал закономерность.

Ни на каких военных совещаниях я у главного начальника военного округа никогда не присутствовал.

Был я у генерала Хабалова три раза.

Первый раз был у него в штабе (на Дворцовой площади) по приказанию Протопопова передать ему повеление о воспрещении князю Андроникову проживать в Петрограде. Второй раз дело было так. Однажды Протопопов по телефону передал мне, чтобы я приехал в тот же день вечером к ген. Хабалову «потолковать» – о чем именно, он не сказал, прибавив, что приедет туда сам. Узнав по телефону, что Протопопов в тот день дома не обедал, и имея в виду привычку Протопопова опаздывать, я приехал к ген. Хабалову приблизительно через час после назначенного мне Протопоповым времени (он мне назначил 9½ ч. вечера), бывшего министра у генерала не застал и уехал домой часов в одиннадцать, без всякого совещания. Наконец, третий раз было так. Начальник охранного отделения при мне доложил министру сведения о чисто революционных намерениях, проявленных рабочею группою центрального военно-промышленного комитета. Выслушав доклад (это было часов 5 пополудни), Протопопов сказал нам ехать с ним к ген. Хабалову. Мы отправились в штаб, где ген. Хабалов выслушал доклад ген. Глобачева и приказал ему произвести необходимые действия. Доклад продолжался минут десять, ни я, ни Протопопов ни в какие разговоры не вступали, а затем ген. Глобачев и я уехали, а Протопопов остался у ген. Хабалова. Сколько он там провел времени и о чем говорил, мне неизвестно.

Должен пояснить, что второй раз я был у ген. Хабалова на его квартире (Литейный пр.) и что в ожидании там Протопопова никаких принципиальных вопросов мы не касались.

Кроме того, считаю необходимым отметить, что официальное сообщение по поводу арестов членов рабочей группы изложено не в редакции департамента полиции. Протопопов приказал мне изготовить по этому поводу сообщение для прессы. Сообщение было составлено в особом отделе и представлено мне. Я сделал некоторые исправления и отдал перепечатать. В это время позвонил ко мне секретарь министра Б.И. Григорьев и сказал: «Александр Дмитриевич поручил мне спросить вас, готово ли сообщение и говорили ли вы с Гурляндом». На это я ответил дословно следующее: «Передайте Александру Дмитриевичу, что проект сообщения перепечатывается и будет представлен через полчаса, и доложите ему, что я прошу его избавить меня от каких бы то ни было разговоров с Гурляндом». Поясняю: Гурлянда я никогда в жизни не видел и с ним незнаком даже. На следующий, кажется, день появилось известное официальное сообщение, ничего общего с моею редакциею не имеющее и с фразою о превращении России в демократическую республику.

По поводу «беседы с Протопоповым», в которой упомянул и мою фамилию, должен сказать, что до сих пор не уясняю себе смысла того, что хотел сказать Протопопов? Вероятно, Протопопов имел в виду первый мой разговор с ним 18 сентября, когда он, так сказать, «экзаменовал» меня еще до моего назначения. Тогда разговор касался многих тем общественных, моей службы прежней. Может быть касался вопрос и провокации, – я положительно не помню, но во всяком случае «краснеть и бледнеть» мне было незачем, так как я в то время при активном политическом деле не состоял, а на вопрос о провокации я имел – и держусь теперь – совершенно определенный взгляд, который не стыдятся признавать вообще. Неудачная ли это передача в печати слов Протопопова, или же последний не сумел ясно и понятно выразить свою мысль, – во всяком случае у массы лиц, меня не знающих, могло сложиться крайне для меня обидное и незаслуженное мнение обо мне, которое естественно ни в то время, а тем более теперь, я изменить не могу.

Что касается до сведений по Государственной Думе, то надлежит отметить, что самые серьезные данные о тактике партий, взглядах отдельных лидеров на положение вещей и проч. получались из московского охранного отделения, но от каких именно сотрудников, я не знаю и не справлялся, так как сведения эти излагались в письмах на мое имя. Информационного характера сведения доставлял полковник Бертгольдт, но его сообщения никак нельзя назвать агентурными, так как очень часто бывало, что его сведения дословно были напечатаны на следующий день в газетах, в отделе: «Государственная Дума». Бертгольдт писал то, о чем говорил вслух.[*]

У меня лично никаких сотрудников не было. Моя жизнь была на виду, и все всегда знали, где я нахожусь и у кого бываю. Выезжать в гости мне было некогда, а у меня никаких посторонних лиц, неизвестных прислуге, не бывало.

Еще в самое недавнее время ко мне обращался по телефону и письменно какой-то субъект, в роде Рехберг[*] – не помню фамилии, с просьбою принять его. Я отклонил его просьбу и, наконец, сказал ему переговорить с вице-директором Броецким. Последнему же я сказал, что, в случае предложения просителем своих агентурных услуг, пусть Броецкий направит его в охранное отделение, объявив, что департамент своих сотрудников не имеет. Подробности своего разговора с этим лицом может передать вице-директор Броецкий.

В должность директора департамента полиции я вступил фактически 2 октября 1916 г. Я всегда считал, что департамент полиции не должен играть какой-либо самостоятельной роли, а должен служить центром, где сосредоточиваются те или иные сведения, по существу коих должен так или иначе оперировать лишь министр внутренних дел. Вот почему я обещал последнему при вступлении в должность: трудолюбие, правдивость и полное отсутствие каких-либо дел, которые проделывались бы без его, министра, ведома.

Я держался того убеждения, что я являюсь одним из многих директоров центральных учреждений, что никаких особых преимуществ мне не присвоено и что какою-либо особою «политикою» я заниматься не буду, да и не могу, так как не склонен к этому по складу своего характера. Полагал я, что буду лишь начальником учреждения, коему я постараюсь привить порядочные начала, и что если такие мои намерения не будут соответствовать видам и желаниям начальства, то я уйду с должности без всякого сожаления. Так как я никогда карьеризмом не страдал, то об этом я всегда совершенно определенно и убежденно высказывал тем лицам, в разговоре с которыми мне приходилось касаться этой темы.

Исходя из этих соображений, я и с внешней стороны держал себя соответственным этому моему мнению образом. Так, по установившемуся обычаю, мне надлежало по вступлении в должность явиться ко всем министрам. Я это сделал, за исключением графа Фредерикса, у коего я не был. Затем у министров, назначенных в бытность мою директором, как-то Ритиха,[*] Феодосьева и Кульчинского,[*] я также не был. Равным образом я не пытался быть у председателей Совета министров: Трепова и князя Голицына, после их назначения.

Показателем моего стремления к отчуждению от какой бы то ни было «политической роли» могут служить следующие два факта.

Однажды в декабре 1916 г. мне доложил мой секретарь на службе, что председатель Совета министров Трепов просит меня приехать к нему в назначенный час (вечером). Я тотчас же отправился из департамента к А.Д. Протопопову, доложил ему об этом приглашении и просил впредь уладить дело так, чтобы председатель Совета министров имел беседы не со мною, а с ним, А.Д. Протопоповым, так как от всяких разговоров на политические темы (а не справочного характера) я отказываюсь.

Другой случай был с приглашением меня к кн. Голицыну. Узнав об этом приглашении, я позвонил по телефону к Протопопову и сказал ему решительно, что это – невозможная вещь, что и второй председатель Совета министров зовет меня к себе. После этого Протопопов по телефону переговорил с кн. Голицыным, а затем мне передал, что со мною поедет к председателю и Протопопов.