Он мне объявил, что, несмотря на то, что это письмо послано, на письме моем резолюция государя императора такова, что, «не взирая на все обстоятельства, о которых вы пишете, тем не менее государь считает вас способным и наиболее подходящим занять пост министра земледелия и назначает вас управляющим Министерством Земледелия». Копии письма и резолюции хранятся в моих семейных документах. – Государя тогда еще не было. Через несколько дней государь возвращается. Я еду с личным докладом, благодарю за доверие, которое государь мне оказал, вместе с тем еще раз подтверждаю свой категорический отказ. Государь на мое заявление промолчал. Не зная, как объяснить это молчание, я добавил: «Ваше величество, я должен указать те мотивы, на которые я ссылался в письме: я считаю себя неподготовленным занимать такой ответственный пост, я не могу быть более верноподданным, чем те министры, которые только что ушли; они мои искренние единомышленники – Самарин, князь Щербатов; более верноподданным, чем они были, я быть не могу. Я предупреждаю вас, государь». – После этого государь начал говорить: «Я вас десять лет знаю, как губернского предводителя дворянства, я неоднократно выслушивал ваши советы, в частности, по поводу землеустройства и местных дел, вы – человек земли, вы – человек правды». – Одним словом, государь не хотел выслушать моего отказа и в результате сказал: «Надеюсь, что ваш следующий доклад будет так же в понедельник, как было при Кривошеине». – Мне пришлось подчиниться. И началась моя министерская работа, работа огромная, не столько по Министерству Земледелия, сколько по Министерству Снабжения. В течение восьми месяцев я нес эту работу. – Что касается отношения главы кабинета к темным силам, о которых, к глубокому сожалению, кто из нас, русских, не знал раньше, могу лично про себя сказать, что я от них был далек и знал только свою работу, а работы было столько, что она совершенно отвлекала меня от всех этих закулисных дел. Отношение мое к Горемыкину было совершенно безразличным. И.Л. Горемыкин, очевидно, пережил тот период времени, когда он действительно был выдающимся деятелем Министерства Внутренних Дел и Государственного Совета. Он относился к своим обязанностям, с моей точки зрения, – старчески, никаких советов и указаний мне не давал, всегда был очень любезен по отношению ко мне, всегда корректен. Первое время все шло так, что я был до известной степени удовлетворен, хотя не скрою, что сразу же министр внутренних дел Хвостов поставил меня в тяжелые условия тем, что хотел продовольственный вопрос взять в свои руки.

Председатель. – Кто – Алексей Николаевич Хвостов?

Наумов. – Да. У него сложилось такое мнение, что продовольственный вопрос необходимо взять ему в свои руки. Я ничего против этого не имел, но сказал ему, чтобы он уже все дело взял себе. Он отказался. Тогда я ему заявил, что в таком случае это дело должно быть целиком в моих руках, потому что оно требует единства действий, единства закупок, единства распределения. Я отвоевал себе ту позицию, которая с самого начала была занята мною. Когда созыв Государственной Думы был поставлен на повестку Совета Министров, – это было 11 января 1916 года, – я и Сазонов были теми министрами, которые стояли за созыв Государственной Думы без оговорки какого-либо срока и без каких-либо условий: например, говорили, – созвать Думу только по бюджету. Я, как старый земский работник, отлично знаю, что если хотят свалить управу, то именно по смете это и происходит. Это соображение я проводил и в Совете Министров. Так как Государственную Думу ограничивают только бюджетом, то по поводу бюджета можно говорить именно то, что может быть наиболее неприятно. Относительно срочности я сказал, что можно в три часа сказать то, чего в три года не расхлебаешь. Все это заставило меня поставить вопрос о доверии к законодательным палатам. Я сказал: «Если вы искренни, доверяете им, вам ни срок, ни предмет занятий не должен казаться страшными; если вы боитесь, – тогда не созывайте Думы совсем». – К сожалению, журналы велись с одной стороны слишком краткие, с другой стороны, с моей точки зрения, составлялись, в смысле редакции, слишком неопределенно и обще. Я усиленно настаивал на созыве Государственной Думы и об этом докладывал неоднократно государю, докладывал настойчиво, предупреждая его, что ежели он сойдется с Государственной Думой на началах полного доверия, полной искренности, то дело и войны и государственного строительства может наладиться более или менее хорошо. Указывал совершенно определенно, что если государь проявит неискренность – в данный момент в особенности, – то это раз навсегда положит предел его популярности, его силы и значения в стране. Попутно я неоднократно указывал государю на то, что тогда он будет в полном одиночестве и будет окружен той обстановкой, о которой говорят в народе. Когда я доходил в отношении предупреждения об этих слухах до «злой памяти» Распутина, государь всегда переходил к другим вопросам, и никогда мне лично не приходилось довести до желаемого конца мою речь по этому вопросу. Что касается Государственной Думы, он мне неоднократно обещал, что так, как я докладывал, и будет. В январе шла глухая борьба между министрами относительно созыва Государственной Думы. Мне многие говорили: «Это ваш совет повлиял на государя», но лично себе я не мог приписать этого значения, думаю, что, может быть, в конце концов мои настойчивые советы и повлияли на государя в смысле его отношения к созыву Думы, но назначение Штюрмера, я вас уверяю, было ошеломляющим, видимо, для всех и лично для меня событием. До меня доходил слух, что государю Штюрмер доложил о необходимости изъятия двух лиц – П.Н. Игнатьева и меня. Я же решил совершенно определенно не оставаться при Штюрмере, как мне ни было тяжело бросать то дело, к которому я привязался, потому что работать приходилось действительно много. Об этом я государю доложил, при чем обычно в моих докладах я старался быть более или менее объективным. Я не касался личности Штюрмера, который никогда моими симпатиями не пользовался. В результате получалось то, что государь постоянно отделывался такими фразами: «Раз вы в окопах, – из окопов во время войны не уходят». – У Штюрмера я не был. Кажется, на третий день его назначения он посетил меня в моем служебном кабинете, при чем особенно подчеркивал свое благоволение ко мне и искреннее сердечное сочувствие моей мысли об отношении к законодательным палатам. И потом все время говорил о том, что он мне сочувствует, как земскому деятелю, – он к земской среде привык, и что общественный элемент играет громадную роль в жизни не только местной, но и государства. Пробыл он у меня часа полтора, старался производить самое приятное впечатление. Но роковое совпадение: когда он от меня уехал, приходит ко мне секретарь и говорит: «Вас по телефону просил Григорий Ефимович, чтобы вы его приняли в пятницу, в 5 часов дня». – Я переспросил прежде всего, кто это – Григорий Ефимович. Секретарь доложил, что говорил по телефону Распутин. Я говорю: «Передайте Распутину, что я его не приму». – Но я знаю, что в этот день по телефону меня многие голоса предупреждали, чтобы я принял Распутина: уже узнали, что он хотел быть у меня в известный час. О Распутине я слыхал многое, но не верил всему тому, что теперь сделалось ужасной действительностью. Думал, что это распутный старичок, который дурака ломает при дворе, но во всяком случае не пользуется такой властью. Уже по этому одному, что я отказался его принять и что это было понято, как проявление особого гражданского мужества, как мне об этом потом говорили, – я понял, что это – «событие» и что Распутин, очевидно, сила. На другой день у меня был общий прием. Прием начался в час дня. Секретарь доложил, что пришел Распутин с какой-то дамой и настойчиво требует, чтобы я его принял сейчас же в кабинете. Я говорю: «Передайте ему, что если он уже пришел, пусть ждет, во всяком случае в кабинет я его не пущу». – Прием продолжался; когда осталось человек 10 или 12, я вспомнил, что в 3 часа надо ехать в Совет Министров; я позвал секретаря и сказал, что выйду на общий прием. Когда я вышел, то вторым лицом около стены оказался Распутин. Я догадался, что это был он, по виду и костюму, в котором его обычно изображают. Когда я к нему подошел и спросил, что ему нужно, он вынул записку; я сказал секретарю: «Прошу взять записку, в чем дело». – Оказалось, что Распутин просит поместить какого-то студента в гидротехническую организацию при Министерстве Земледелия. Есть такая гидротехническая организация, которая освобождает от воинской повинности. Ко мне обращались часто высокопоставленные лица, с просьбой, чтобы я поместил туда молодых людей. Не скрою, что я относился к этому нетерпимо и многим отказывал. В частности, Питирим имел наглость несколько раз присылать тоже подобные записки. Когда являлся проситель и говорил, что он от митрополита Питирима, я обычно рвал такие записки публично. Я распорядился о передаче записки Распутина князю Масальскому, потом спросил, что ему еще нужно. Он говорит: «Мне ничего больше не нужно». – «Так можете итти». – Какие жесты он делал, – я не видел; мне передавали, что он вышел с какой-то дамой под вуалью, титулованной особой (мне называли ее фамилию), потом сошли вниз, он поднял кулак по моему адресу, грозил, сели в автомобиль и уехали.