12

Руль-мотор на байдаре Пойгина стал предметом новых волнений в Тынупе. Одни говорили, что надеяться на это железо нет никакого смысла: это тебе не собака, не олень, хоть кричи на него, хоть бей, хоть за ухом чеши — толку никакого не добьешься, да и ушей у него нету; другие добавляли, что запах его и устрашающий голос распугают все зверье. Но большинство охотников, особенно молодых, были в восторге от огнедышащего идола, просили Пойгина, чтобы он взял их в море с собою.

Пойгин сделал уже несколько выходов в море, управляясь с мотором уже без Чугунова, и всякий раз возвращался с завидной добычей. Те охотники, которые плавали вместе с ним, не могли нахвалиться огнедышащим идолом, говорили о нем, как о живом существе, достойном человеческого покровительства и заботы не меньше, чем собака или олень.

Однажды, когда мчался Пойгин к берегу, торопясь на занятия в школу, он еще издали увидел чуть в стороне от Тынупа одинокую ярангу.

— Кто это к нам подкочевал? — спросил он озадаченно.

Передав руль Мильхэру, Пойгин поднял к глазам бинокль: у яранги стоял человек. И было в нем что-то удивительно знакомое. И когда Пойгин разглядел против входа в ярангу шест, увенчанный мертвой головой оленя, — все понял.

— Черный шаман! — воскликнул он, еще раз поднося бинокль к глазам. — Да, это Вапыскат.

Байдара на сей раз была не очень загруженной — всего три нерпы и один лахтак. И Пойгин, снова пересев на корму, принял у Мильхэра руль, направил байдару прямо к яранге.

Когда охотники причалили к берегу, Вапыскат покачал шест, и мертвая голова оленя словно бы начала им кланяться.

— О, вы пришли! — в каком-то нервном возбуждении приветствовал Вапыскат Пойгина и его товарищей. — Вернее, не пришли, а примчались на вонючем железном Ивмэнтуне. Я уже побывал у тынупских стариков и все знаю… Богата ли ваша добыча?

— Мы не досаждаем Моржовой матери ненасытной жадностью, — ответил Пойгин, сумрачно разглядывая ярангу черного шамана.

— Не дадите ли мне хотя бы кусок нерпы, жрать хочу, а нечего. Старуха моя умерла, варить некому. Да и варить нечего.

— Где же твои олени?

— Отдал сыновьям моего двоюродного брата Аляека, того самого, которого ты убил. Они в состоянии сохранять и пасти стадо.

— Сколько сыновей у Аляека?

— Зачем тебе знать?

— Их, кажется, трое, — вспомнил Пойгин и повернулся к охотникам. — Пусть кто-нибудь принесет нерпу.

Один из молодых охотников проворно спустился вниз, побежал к косе, забрался в байдару, и через некоторое время нерпа уже лежала у яранги.

— Обещали сыновья Аляека кормить меня моими оленями, да вот забыли, наверное, что я еще дышу и нуждаюсь в пище.

— Ну и где ты намерен жить дальше? — спросил Пойгин, присаживаясь на каменный валун.

— Здесь! — Вапыскат с вызовом ткнул в сторону яранги пальцем. — Здесь буду жить, как последний ан-калин. Мне это Эттыкай напророчил.

— Ну а как живет Эттыкай, давно ли видел его?

— Я не хочу его видеть. Он стал человеком артели.

Теперь трубку свою раскуривает… этому вошелову Выль-пе— Вапыскат помолчал, задыхаясь от негодования. — Ты почему забыл, что я почтенный человек, достойный угощения трубкой?

— Хватит того, что я угощаю тебя нерпой. И знай, я ничего не забыл. И никогда не забуду, — кивнул головой в сторону яранги. — Шкура черной собаки здесь?

Вапыскат раскурил свою трубку и, присев на корточки против Пойгина, долго смотрел в землю. Наконец промолвил:

— Черная шкура иногда обращается в живую собаку, и я слышу, как от нее пахнет твоим предсмертным потом…

Пойгин побледнел настолько, что Мильхэр, молчавший до сих пор, вдруг сказал черному шаману:

— Перекочевал бы ты в стойбище Птичий клюв, в Тынупе тебе делать нечего.

— Нет! Именно в Тынупе у меня будут дела! — Вапыскат расстегнул ремень на кухлянке, задрал подол, обнажая живот. — Видишь, Пойгин, мои болячки исчезли! Это значит, я победил того, кто наслал на меня порчу. Ко мне вернулись самые мои сильные духи. У меня есть хорошие помощники для моих дел…

Мильхэр подошел к шесту с мертвой головой оленя, покачал его и спросил:

— Это зачем? Для устрашения?

— С самых древних времен люди знали, что со стороны моря ничего не приходит злого. Теперь все переменилось. С морского берега дует ветер несчастий. Я должен остановить этот ветер…

— Смотри, как бы тебя самого не унесло штормом вместе с твоей ярангой, — сказал Пойгин, наблюдая, как Вапыскат разделывает нерпу.

— Вы бы мне женщину прислали, чтобы сварила мяса, — ворчливо промолвил черный шаман. Руки его были красны от нерпичьей крови. Со вздохом тоскующего человека добавил: — Умерла Омрына, умерла моя бедная старуха — и печаль с тех пор не покидает меня…

Мрачно воспринял Пойгин переселение черного шамана на морской берег, но прошел день, другой в заботах, и он, кажется, забыл о нем. По вечерам Пойгин ходил в школу, ранним утром уплывал в море. В байдару с мотором просилось все больше и больше охотников. Предъявил свои права на это и Ятчоль. Он успел переселиться в дом и теперь был весь преисполнен важности и гордыни.

— Очоч Величко сказал, что я самый лучший анкалин на всей Чукотке, — уверял он каждого, требуя почтения. — Мой очаг теперь как у русского. Я даже тикающую машинку на стенку повесил — часы называется.

Ятчоль действительно приобрел ходики, но время они показывали как попало, главным назначением их было тикать — больше от них ничего не требовалось.

— Ты меня должен взять в байдару. Не зря же газета рассказывала, что я тебя уважаю, — упрашивал Ятчоль Пойгина, понимая, что проявлением гордыни тут ничего не добиться.

И Пойгин оценил это — взял Ятчоля пятым охотником в байдару.

— Только надень галипэ. Если мотор погасит свой огонь, мы тебя вместо паруса поставим, — добродушно пошутил он, показывая людям, что случай с газетой он забыл, как недостойный внимания серьезного человека.

И вот ранним утром до десятка байдар вышли в море. Но только одна из них мчалась по воле огнедышащего идола. Прошло всего несколько мгновений, как весельные байдары остались далеко позади. Даже тогда, когда были подняты на них паруса, они по-прежнему оставались позади, выбирая свой доступный для них предел проникновения в ледовые поля.

Уже начиналась та пора, когда солнце на какое-то время покидало земной мир и тут же снова появлялось. Пойгин направил байдару по красным бликам на морской воде. Расступался ветер, кричали чайки, словно дивясь тому, что они вынуждены отставать от людей, которые на этот раз и парус не ставили, и не наваливались на весла. Мерцали красные блики на спокойных волнах, как бы обозначая прямую дорогу к верной удаче; и Пойгину казалось, что он не просто плывет по морю, нет, он плывет в будущее по волнам самой жизни; и не ему ли, солнцепоклоннику, не радоваться, что огромный солнечный круг, быть может, вытолкнутый из морской пучины самой Моржовой матерью, предсказывает ясную погоду и удачу в охоте.

Потом, когда доведется Пойгину плавать и на моторных вельботах, и на сейнерах, он не один раз повторит эту дорогу к солнцу, вытолкнутому из морской пучины Моржовой матерью, но всегда он будет вспоминать ту байдару, которой управлял сам, видя впереди себя огромный солнечный круг. Его, этот солнечный круг, легко можно было представить и ликом Моржовой матери, и потому Пойгин смотрел на него с невольным суеверным трепетом и произносил мысленно свои говорения: «Я еще никогда так быстро не мчался к тебе, Моржовая матерь. У меня нет тягости на душе, совсем наоборот, мне весело, как было весело, когда я совсем еще мальчишкой первый раз уплыл в море на первую в моей жизни охоту. Я клянусь тебе, что не буду слишком жадным, не возьму у моря больше того, что ты мне даешь с твоей ко мне благосклонностью. Но сознаюсь тебе, Моржовая матерь, что мне надо много, очень много, и потому я мечтаю о большой удаче. Не для себя мне надо много, а для большой моей семьи, очень большой. Яранги ее дымятся по всему тынупскому побережью и по всей тынупской тундре. Пусть дымятся все чукотские яранги. Когда есть дым над ярангой — значит, есть в ней жизнь. Пожелай мне, Моржовая матерь, жаркого костра в каждой яранге, полного котла над каждым костром и дыма над каждой ярангой».