– Представьте себе: там сидели трое парней. – Его правая рука сделала такое движение, будто вырвала что-то из воздуха. – Вы только представьте. Трое подростков, все Эрикова возраста, ну, максимум, тринадцать или четырнадцать лет. Сидят и шушукаются между собой, не обращая на меня никакого внимания. Я, конечно, не понял, о чем они шептались. Я только знал, что трое совершенно чужих парней сидят поздним вечером, в половине десятого, в моей квартире. Они поднялись, по очереди протянули мне руку, представились, назвав какие-то имена и фамилии, и – снова уселись.
«Где Эрик?» – спрашиваю я, и потом, поскольку они не отвечают, спрашиваю еще раз, и вдруг вижу, что Эрик лежит под своим аккуратно расправленным одеялом как труп – видны только кончики его волос.
«Эрик! – кричу я. – Эрик, что происходит?» – Тогда трое юношей прикладывают пальцы к губам и предостерегающе шипят: «Тсс».
Он показывает мне это в лицах и повторяет: «Тсс, тсс». Я рисую удлиненный крендель слева направо через всю страницу. Лицо Бертрама покраснело от возбуждения.
«Не будите его, – говорит самый рослый, – пусть спит». При этом он тянет за край одеяла, пока не обнажается вся голова Эрика, и высоко поднимает лезвие бритвы. «Красивые маленькие ушки, – говорит он, – красивый маленький носик», – и машет лезвием в воздухе, чтобы я тоже его хорошо разглядел, как иллюзионист, который что-то показывает. «У вас нет никаких шансов, – говорит другой. – Так что не делайте глупостей, иначе маленький Эрик лишится не только уха». «Кто вы?» – спрашиваю я. «Вас это не касается». Мне приходится сесть, и они привязывают меня к стулу, рядом с письменным столом Эрика. На какой-то миг во мне просыпается воля к борьбе. Ты справишься, ты сильнее этих подростков, говорю я себе в то время, как они меня привязывают. Но они вооружены бритвенными лезвиями, и пока я доберусь до Эрика, он будет искалечен или убит. Судя по тому, как они все это проделывают, это не первый их опыт, у них была практика, они – профи.
Я все еще обвожу змееобразными линиями имя «Бертрам». Он молчит. Я пробую ватрушку и кладу ее обратно на тарелку. Бертрам смотрит на меня. «Эта капелька могла бы спасти ваш аквариум», – выхватывают мои глаза строчку из объявления в лежащей на самом верху газете, и я автоматически подсчитываю стоимость рекламы: две колонки, высота шестьдесят миллиметров плюс пятидесятипроцентная надбавка за размещение на последней странице.
– Раздается короткий звонок в дверь, – возобновляет он свой рассказ и откашливается. – В этом отчаянном положении я кричу, кричу как сумасшедший, взывая о помощи, пока один из них не зажимает мне своей влажной гадкой лапищей рот. Входят еще два подростка и, видимо, не умея придумать себе иного развлечения, плюют мне в лицо. Плюют все пятеро, каждый – по крайней мере трижды. Потом они затыкают мне рот кляпом из кухонных тряпок и полотенца. Слава богу, насморками я почти не болею. Им ведь было до лампочки, задохнусь я или нет. Тут я услышал, как поворачивается ключ в замке. Они мгновенно утихомирились и притаились как мыши. Один из них крикнул в коридор: «Добрый вечер, фрау Бертрам, вашему Эрику плохо, идите сюда скорее, да идите же!» Я чуть не обезумел при мысли, каким шоком это будет для Даниэлы, как она потом всю жизнь не сможет от него оправиться. Но я был связан и не мог ей помочь. Я ничего не мог сделать. Они сразу прикрывают за Даниэлой дверь, и тот тип, что сидит на Эриковой кровати, говорит: «Вы бы разделись, фрау Бертрам, здесь жарко», – и все пятеро гогочут.
Голос Бертрама делается более монотонным. Он торопится, будто у него истекает время. Парни расстегивают ширинки, и происходит то, чего можно было ожидать. Бертрам не пропускает подробностей, про кляп во рту он давно забыл.
– Это противоречит логике, – говорю я, выключая магнитофон. И добавляю, что охотно потрачу последние пять минут на то, чтобы рассказать историю, которую я сама пережила и которая, в отличие от его басни, правдива вплоть до мельчайших деталей.
– Еще месяц назад я была такой дурочкой, – говорю я, – что рискнула одна пойти в квартиру того сумасшедшего старика, что живет над нашей редакцией. И когда я наведалась в его холодное жилище, думая, что сумею уговорить его больше не дебоширить, он повел меня в спальню и стал орать, что я – отъявленная воровка, для которой даже западный замок, новый замок западного образца, не составляет никакого препятствия. Я, мол, украла у него две месячные пенсии, не говоря уже о новых брюках и его коричневых сандалетах. Более того, я бросила в его стаканчик для бритья огарок свечи и спрятала за шкафом топор. И в подтверждение своих слов он действительно достает из-за шкафа топор, а потом требует, чтобы я последовала за ним, так как это еще далеко не все. Он, шаркая, проскальзывает мимо меня, выключает свет – и я оказываюсь в абсолютной темноте. Нигде в квартире свет не горит, даже в прихожей. Мои ноги словно приросли к полу, я прислушиваюсь к его шагам. Достаточно одного удара, и… Тут лампа зажигается. Я наконец осознаю, что нахожусь в спальне у свихнувшегося старика. Повернувшись ко мне спиной, зажав топор между колен, он открывает дверь, бурчит что-то о воровстве. Благодарение богу, в замочной скважине торчит ключ. Я поворачиваю его, засов не поддается… Я распахиваю дверь, старик хватает меня за руку, кричит, топор падает на землю, но дверь открыта, и на пороге стоит толстуха Шольц, наша секретарша, она отталкивает его, отталкивает обеими руками…
– Вот это и вправду хорошая история, – говорю я, застегивая свою сумку. – Если сравнить с вашей, так просто блестящая!
Бертрам со скучающим видом смотрит в пустое пространство. Я говорю, что по горло сыта таким дерьмом, каким он меня только что пичкал, и притворяюсь, будто перепиливаю себе шею.
– По горло и выше! – кричу я и добавляю, что вообще не могу понять, зачем каждый день выслушиваю бредни совершенно чужих мне людей. Это признание ошеломляет меня саму, и я не могу сдержать смеха.
– С такими завихрениями в голове вы вряд ли многого добьетесь, – говорит Бертрам и, не вставая с места, начинает собирать посуду. Он берет мою тарелку с нетронутым куском пирога и надкусанной ватрушкой, мою полупустую чашку, помещает все это на свою тарелку и задувает свечу.
Я говорю, что, возможно, он прав, и смотрю на узор древесной пленки, которую теперь вижу перед собой на месте убранных им тарелки и блюдечка. И надо же, он опять здесь – тот самый крокодилий глаз, что вечно таращится на меня из-под своего тяжелого века со столешниц, ковров, шкафов, половиц, отовсюду, – наш мир изобилует крокодильими глазами.
Я советую Бертраму, раз уж ему лезут в голову такие истории, купить себе газовый пистолет или газовый баллончик, который поместится в любой карман, или разориться на проститутку, или напечатать объявление в разделе «Знакомства». Излагая все это, я смотрю на складку между его бровями, которую поначалу приняла за шрам. Я раздаю советы, но сама думаю о том, как много вокруг «глазков», амеб и крокодилов, и подозреваю, что это только начало, что не одно, так другое будет неотступно преследовать меня, что вскоре у меня не останется ни единой мысли, которая не была бы отравлена, не напоминала бы о человеческой низости, от которой бы меня не тошнило.
Бертрам закрывает за мной дверь. Я нащупываю кнопку, чтобы включить свет, и вдруг слышу щелчок реле – это Бертрам у себя в квартире отключил освещение лестничной площадки.
Шины «рено» в порядке. Но кто-то поставил свой «опель» вплотную к нему, и я вынуждена влезать в кабину через правую дверцу.
До семи еще много времени. Магазины закрылись. Я не знаю, где буду валандаться так долго. Я решилась – сперва даю задний ход, потом поворачиваю и благополучно выбираюсь по узкому проходу между двумя рядами неудачно припаркованных автомобилей и мусорных контейнеров. При этом я думаю, сколько радости вызовет на работе мое исчезновение – теперь бы еще найти место для автомобиля, и желательно – перед собственным подъездом! В зеркальце заднего вида я вижу свое смеющееся лицо. Нехорошо, думаю я, когда человек живет совсем один. Дело не только в том, что одному жить труднее, просто это неестественно. Тем не менее я не собираюсь гулять с Бейером и даже пить с ним пиво. Я ему так прямо и скажу. Мне всегда, когда припрет к стенке, приходит в голову какая-нибудь удачная мысль.