Но, отвечая Марко, она уже понимала, что он имеет в виду. Перед ней вновь встало вчерашнее лицо Йорга, так оживившееся, когда он слушал, как его восхвалял и призывал на свою сторону Марко, мысленно она вновь услышала, как горячо во время ночной прогулки по парку Йорг говорил о завете борьбы. И в то же время у нее перед глазами стоял другой Йорг — сутуло опустивший плечи, с шаркающей походкой и суетливыми жестами. Марко понял, что, если на Йорга не оказать давления, он с одинаковым успехом может принять решение как в пользу публикации, так и против нее.

— Могу я прочитать?

— Ну разумеется!

Марк вытащил из кармана рубашки два сложенных листка, развернул и протянул ей. Она прочла, что революционная борьба в Германии не окончена, а только начинается, что она имеет такой же глобальный характер, как экономика и политика, она преодолевает культурные и религиозные границы, обретает новые организационные формы и использует новые, по сравнению с семидесятыми и восьмидесятыми годами, средства. Текст заканчивался такими словами: «Система не может отсидеться, прячась от революции за лживыми утверждениями. Она уязвима, ее можно обезоружить и победить. Провокации, в ходе которых система разоблачает себя, взрывы, которые зримо доказывают ее уязвимость, индивидуальный террор, который демонстрирует беззащитность тех, кто полагается на ее силу и живет за ее счет, террористические акты, которые наводят страх и заставляют людей задуматься и заново осмыслить действительность, — все это не вчерашний день. Борьба продолжается».

Она поняла, что пытался сделать Марко: он хотел создать текст, который призывал бы к борьбе и выдвигал лидеров, но в то же время мог быть прочитан и просто как анализ и прогноз. Удалась ли его попытка? Нет ли здесь юридических промахов, к которым можно придраться? Кристиана вернула Марко его странички:

— Андреас не возьмется за это, он откажется. Так что найди другого юриста, чтобы просмотрел этот текст. Я позабочусь о том, чтобы Йорг не выпускал это заявление, пока юрист не даст зеленый свет, и я добьюсь своего, чего бы это ни стоило. Да, я знаю, что сегодня — суббота. Но если ты отправишься прямо сейчас, то до завтра успеешь найти юриста.

Он бросил на нее подозрительный взгляд:

— Ты же не собираешься…

— …похитить Йорга или посадить его под замок, чтобы ты завтра не мог с ним поговорить? — Она рассмеялась. — Если бы в этом был какой-то толк! Но толку в этом нет, так что можешь не бояться.

— Ты скажешь…

— Я скажу Йоргу, что ты уехал. Что ты отправился в город посоветоваться с адвокатом насчет одного заявления, которое собираешься предложить на его рассмотрение. Что ты вернешься сегодня вечером или завтра утром. О'кей? — Все это Кристиана произнесла чрезвычайно любезно.

Оба понимали, что этот раунд остался за ней.

Марко проглотил свою досаду, кивнул и встал:

— Тогда до скорого.

8

Хеннер тоже попрощался с Маргаретой:

— До скорого!

Он довел ее под руку до скамейки, они посидели там, глядя на ручей, и затем он отвел ее под руку обратно в садовый домик. В дверях она убрала свою руку с его руки и вошла в дом; он повернулся и пошел прочь.

Но через несколько шагов он вернулся, рывком открыл дверь, которую она только что за собой закрыла:

— Маргарета!

Она обернулась и очутилась в его объятиях. Чуть помедлив, она тоже заключила его в объятия. Они не целовались, ничего не говорили друг другу, а только обнимались. Пока он вдруг не рассмеялся, хохоча все громче и громче. Тут она оттолкнула его от себя и посмотрела на него вопросительно.

— Я радуюсь.

Она улыбнулась:

— Это хорошо.

Он снова привлек ее к себе:

— До тебя приятно дотрагиваться.

— До тебя тоже.

— И ты первая женщина в моей жизни, которую я поцеловал первым.

Он поцеловал ее, и снова она чуть помедлила, прежде чем закрыть глаза, принять его поцелуй и ответить на него поцелуем.

После поцелуя она спросила:

— Первая женщина?

— До сих пор женщины целовали меня первыми. Женщины, которых я не хотел целовать, или не знал, хочу ли я с ними целоваться, или хотел целоваться, но не так скоро. — Он опять засмеялся. — Я рад вдвойне: потому что тебя так приятно трогать и потому что я тебя поцеловал. Втройне! Потому что поцелуй был так хорош.

— Пойдем со мной!

Они поднялись по лестнице. Чердак представлял собой одно большое помещение с печным дымоходом, шкафом, кроватью и единственным окном на фронтоне. Было темно, было жарко, воздух был спертым.

— Мне надо прилечь. Хочешь сесть рядом?

Она легла на кровать в юбке и в майке, он присел с краю. Он глядел на ее лицо с карими глазами, широковатым носом и красиво очерченными губами, на каштановые волосы, на которых у корней проступала седина. Она взяла его за руку.

— До вторника я был в Нью-Йорке на конференции «Фундаментализм и терроризм». Во второй вечер я был на обеде с одной женщиной, профессором из Лондона, и, когда я проводил ее до отеля и стал прощаться, она обхватила руками мою голову и поцеловала в губы. Может быть, это ничего особенного не значило и было всего лишь вариантом обычного прощального или приветственного поцелуя. Но по дороге в свой отель я впервые в жизни задумался над поцелуями. А ты когда-нибудь задумывалась о поцелуях?

— Угу.

Он подождал, но она больше ничего не сказала.

— Когда я был маленький, у родителей была привычка целовать меня в губы, я с трудом выносил эти поцелуи. Конечно же, они вкладывали в это добрые чувства. Но когда папа и мама встречали меня после каникул на вокзале и приветствовали поцелуем в губы, я внутренне холодел. Вместо близости эти поцелуи порождали отчуждение. А уж когда от папы, не придававшего большого значения гигиене, пахло, меня едва не трясло. Сейчас моего папы давно уже нет в живых. Мама живет одна, я регулярно навещаю ее раза два в месяц. При встрече она каждый раз целует меня в губы и делает это так… Зачем я тебе это рассказываю? Я слишком много болтаю? Может, мне остановиться? Нет? Она целует меня так требовательно, так настойчиво, так жадно, что напоминает мне вульгарную девчонку, вешающуюся на шею мужчине, которому она совершенно неинтересна.

Телесность моих родителей… Когда я был еще маленьким, отец как-то раз или два водил меня с собой в бассейн и в раздевалке брал в свою кабину. Отцовская нагота, его дряблое белое тело, его запах, его нечистое нижнее белье — все это производило на меня такое отталкивающее впечатление, что я чувствовал угрызения совести. Впоследствии я никогда больше не видел его обнаженного тела, только тело матери. Иногда я сопровождал ее при походах к врачу, она там раздевалась, обнажая дряблую, обвислую кожу и распухшие суставы. Это тоже меня отталкивало, но одновременно вызывало и жалость. Хуже всего, когда, наведываясь к ней, я застаю такие моменты, когда у нее случается недержание стула. Тут уж желудок срабатывает прямо в постель, или на одежду, или в ванной на пол и на стены — уж не знаю, какими отчаянными телодвижениями она достигает такого результата, чтобы оно туда попадало. Она стыдится и поэтому сама об этом молчит, но ведь чувствуется запах, тут уж не утаишь, и я отмываю засохшее дерьмо. Я говорю только добрые слова, утешаю ее и убираю, пока не наведу полную чистоту. Но в душе не чувствую ничего, кроме холода и отвращения, и внутренне только стискиваю зубы. Это не те угрызения совести, какие я чувствовал рядом с отцом в кабинке для переодевания. Мне становится страшно. То, что я обнаруживаю в своей душе, наводит на меня ужас.

Ты ведь слыхала истории про медицинских сестер, которые убивали своих пациентов? Они вели себя приветливо и любезно, хорошо выполняли свою работу, но не от любви к пациентам, а потому что ухаживали за ними, стиснув зубы. В душе у них холод. И вот из-за того, что от них требуются такие огромные усилия, которые можно выдержать только ради любви, они в один прекрасный день вдруг не выдерживают и хладнокровно убивают пациента. Притом что сами по себе они не такие уж плохие люди. Достаточно вспомнить…