— Идите! — разрешил Жучков. — Идите. И мы пойдем.

Один сел на лошадь, второй повел ее в поводу.

Семья нардепа побрела в гору.

Новые товарищи — интерполяк и бывший телохранитель майор Тарас — под гору. Согласившись с тезисом, что вся власть в России после семнадцатого года являлась незаконной, а узурпаторской, они несли привычную службу, присягнув старому имперскому знамени.

— Пусть нас мало, — говорил бывший майор-телохранитель, уверенно держась в седле и осматривая окрестности в бинокль. — Но мы в тельняшках!

— Куда, бинть, дальше-то идти? — нашел кочку и ступил на нее сыщик уже несуществующей службы. — Там воды, бинть, по самые ой не надо!.. Видишь что-нибудь?

— Линзы заливает… На крыше, во-о-н там, смотри на голубятню… двое… — конный подал пешему бинокль. — Один, похоже, в рясе… Похоже, поп…

— Не поп, а священник. О, они выпустили голубей! Майор, насколько фундамент нашего дома выше их крыши, как думаете?

— Их крыша — Господь Бог, — пошутил, похоже, майор Тарас и, обернувшись к вершине холма, прищурил один глаз, словно целился. Дом Чугуновского стоял выше уровня подтопления метров на пятнадцать-двадцать. — Идемте за плотом. Потащим его к воде, — сказал он. — Теперь у нас есть конная тяга…

— Плюс пердячий пар, бинть… — проворчал сыщик и вдруг воздел глаза к небу и молитвенно сложил руки: — Господи! Как же милостив ты был ко мне, когда не дал жениться! Да еще и на болгарке! Спасибо, Боженька!..

— И от меня спасибо передай… — усмехнулся Тарас. — За то же самое почти… А «болгарка» — это, вообще-то, пила.

— Ох она и пила! Все, вплоть до зеленки и стеклоочистителя! — со злой радостью отозвался сыщик, но: — Ти-хо! — приложил палец к губам, а взгляд его, подобно зенитному прожектору, прочерчивал небо. — Самолет…

И он, уставивший в небо свои глаза и уши, не услышал дальнего выстрела из СВД. И не увидел, как повалился на шею лошади бывший десантник майор Тарас и как быстро осыпался румянец с его чисто выбритых щек. От следующего выстрела пала скаковая лошадь депутата. Агент Колотеев одним прыжком, не размышляя, переместился за теплую вздрагивающую тушу и залег.

— Пошло дело, — сказал он сам себе.

37

Майор был сильным дядей. Такие должны иметь много сильных детей на гордость стране, и много патронов, чтобы было чем отстреливаться от супостата и недруга. Но сильные дяди иногда сильно хотят спать. Смертельный сон явился, погладил майора по стриженным под нуль сединам, влил в бодрую кровь медовой патоки, налил в окаймленные черными ресницами веки чего-то тяжкого, и они сомкнулись, как тяжелая одолень-трава. Майор уснул.

Он увидел себя в госпитале. У его постели — женщина в белом халате. Она писала в блокноте, остановилась и спросила с виноватой улыбкой:

— Что лучше: уйти на войну рядовым и стать убитым генералом — или же уйти на войну генералом, а вернуться живым рядовым, а?

Майор Тарас не знал, что ответить. Не знал, что уходит в небытие. Но путь показался ему давно знакомым, как детская тропа в бабушкином саду среди вишен. В людском сборище он узнавал пушкарей, солдат, гостей и посадских, ямщиков и московских слобожан, раскольников со свечами да старыми книгами в руках. Все они шли на Холопский приказ, чтобы взломать сундуки, разорвать кабальные книги, государевы грамоты и прочая крепости.

— В среду приходите после обедни! — говорил воевода, беря Тараса за кушак и приближая к своему пузу. — Да просфор напечь вели и пущай на просфорах крест будет истинный, а не крыж… А уж я сам патриарху отнесу да и велю служить по-отчему…

Тарасу показалось, что воевода — двойник инспектора Сапегина: такие же подвижные лохматые брови.

— Наше ли стрелецкое это дело, тятя? — озираясь, тихо спросил Тарас. — Наше-то дело, тятя, ратное! А то — патриаршее! Богу — богово, батя! Слышь-ка? Намутим, однако, и баста! Останови народ от греха!

— Пусть идут! — Как мохнатые гусеницы, сползлись к переносице брови воеводы. — С церковного раскола начнется погибель русская! Смоленск вона отдали ляхам по Полянскому договору! Да я синь-пороха не отдам! Один останусь — не отдам! Пусть идут и мутят! А мы приидохом великим государем челом побить о старой вере! Пусть ответит нам в страхе: какие такие ереси нашел в староотеческом писании? Пусть поведает: почему на пяти просфорах службы служатся, а не на дедовских семи. Почему целуют крыж двоечастный, а не истинный крест тресоставный. Пусть идут на Приказ, а потом на Кремль разворотятся!

— В заводчики бунтарские попадешь, батька! В учинители и умыслители зачтут да отошлют в украинные земли. Князь-то Лыков — не шут гороховый! Да и Шакловитый, батя, зело горяч! Глянь-ка, что заварилось в Москве: что ни день — бесчинства, убийства да воровство! Из ружей стреляют, на кулачках бьются, служилых с ног сшибают, а? Взрывы вон в метро!

Боярин старший ухватил боярина младшего за ухо и притянул к своему богато обсаженному волосьем рту:

— Во-о-от мы, значит, каковы! Вот та-а-ак вота! Мы, офицеры Советской армии, присягавшие народу да за народные же денежки сытые, не встали на защиту этого народа! Мы отдали его в когтистые лапы мировых стервятников! Так? Добро же, сынку… До-о-обро! Иди к бабам…

— Товарищ комбат! Мы-то боремся! У нас организация имени князя Пожарского! Мы с братом Лаврентием…

— Мы да мы! Мычишь тут! Вы все в раззяву проиграли, а теперь играете в войну! Позор моим старым сединам! — рванул его за ухо комбат.

Одним могучим ударом свинцового кулака майор отбил бы охоту к такому амикошонству, но свинцом налились и руки с ногами…

38

Восставали российские речонки-тихони.

Калужка и Ужредь, Дугна и Крушма, Вашана и Выпрейка, Скнижка и Скнига, Комола и Мышега, Дряща и Таруса, Беспута и Восьма, Апрань и Мутенка, Бол. Смедва и Любинка, Каширка и Коломенка, Цна и Нерль, Клязьма и Пахра, Ока и Непрядва, и Мстерка — восставали, как изможденные гладиаторы, как разделенный народ при поддержке небесных сил. Восставали, пьянели от избытка силы и сметали лавинами паводковой воды рукотворные химеры людской цивилизации. Они десятилетиями мелели, пряча силу воды в глубины земли, в небесные закрома. А теперь вода вернулась домой. Люди не понимали, что происходит. Они открывали рты, потом зонты, потом — Бога.

Самолет Москва — Токио погасил скорость о водную гладь, но, тем не менее, ткнулся носом в пологий край суши с такой силой, что у него отвалился фюзеляж.

Срезав макушки затопленных деревьев, тело его с невыпущенным шасси лежало в воде, а нос уныло уткнулся в сушу, как дите в мамкино плечо. Отвалившийся хвостовой отсек зиял. Обломки сохранившего форму фюзеляжа облизывались волнами. Казалось, скоро прибегут лилипуты смотреть на спящего в полосе прибоя дядю Гулливера.

Боевая группа полковника Лаврентия Тараса шла к вершине холма и вела за собой тридцать семь человек из страны заката, среди которых были дети, женщины и старухи. Старики вымерли еще в дебюте новой власти.

Бойцы, оглядываясь, видели серо-зеленую вереницу зонтов и армейских плащ-палаток. Они шли дальше, ступая тихо, словно по минному полю, и прощупывая тропу впереди длинными осиновыми слегами.

— Разведка возвращается! Разведка! — закричал кто-то зоркий.

И идущим было спокойно оттого, что о них заботились знающие свое дело люди…

Из гарнизона, отстоящей в полутора десятках верст от поселка, онемевшей и оглохшей РЛС, на холм с паническим запозданием вышли маршем три взвода бронемашин с взводом мотострелков и вскоре увязли в бездорожье.

На приходской голубятне действовали, засучив рукава ряс, два православных священника. Они брали из клеток голубей и к лапке каждого батюшка Андрей Тикутьев с отцом Владимиром Вовчиком привязывали по записке. Содержание записок было одинаковым: