— Тро-о-он! — отозвалось собрание.

— Это мы в своем детском неведении, это мы, одурманенные местью и алчностью, мы, подстрекаемые злоумыслителями, разрушили самодержавие — мы его и восстановим. Царь, а не псарь!

— Ца-а-арь!

— Видите? — указал он на полог палатки. — Слышите небо? Господь лишил всю интернациональную свору их фальшивых дешевых денег, их бездушной боевой техники, их систем защиты и наведения, и так далее, ет цетера! А мы сильны в рукопашной. Наша дубина не подведет. Мы должны взять власть на этом куске суши, каким бы ничтожно малым он нам не казался. Мы должны взять ее, чтобы спасти детей, стариков, женщин, всех тех, кого можно спасти для будущей жизни! Если не останется суши — мы построим ковчег, ведь останутся же вода, небо и воздух! И, стало быть, останется жизнь, и значит, будем плыть мы — плоть, кровь и дух православной России — в бесконечном мировом океане, и горький свой опыт обращать во благо тех, кто останется жив после этого катаклизма! Мы должны взять власть, чтобы сдержать возможные низменные страсти тех, кто прибьется к острову. Остановить панику, насилие, мародерство, которые, вероятнее всего, возникнут. Оружие у нас есть, пользоваться им мы обучены. Сегодня автомат гениального Калашникова вновь сильнее компьютера, друзья! Итак, наши общие задачи, надеюсь, ясны. Поднимемся же в бой за Веру, Царя и Отечество! Ура, товарищи!

— Ур-р-р-а!

— Командир разведгруппы здесь?

— Здесь!

— Начальник курьерской связи?

— Здесь!

— Остаетесь для уточнения задания! Остальные — сверили часы! На моих ровно тринадцать двадцать! К восемнадцати ноль-ноль приготовить подразделения к маршу! Все свободны!

35

Маленький внучок нардепа Жучкова, крещеный в честь маршала Жукова Георгием, сидел на подоконнике и заколдованно, как на огонь, смотрел на струение ливня по оконному стеклу.

Бабушка с дедушкой уж который час курсировали по двору на кобылице и делали промеры уровня воды геодезическою рейкой. На плите начали пригорать оладьи — мальчик, как ему показалось, отключил газ и снова влез на дубовый подоконник, где из всех цветов более всего любил он веселого и вкусного ваньку-мокрого.

Он ждал сильного умного папу и загорелую добрую маму. Он молился, как умел, чтобы Господь помог им прорвать фронт дождя и вернуться к нему, Гоше, в одинокую навороченную кухню.

— Сколько там? — кричал дедушка, утирая розовое лицо таджикской тюбетейкой.

— Семьдесят семь! — отвечала бабушка. — Конец связи!

Ноги кобылы по самое брюхо уходили в подводное царство. Гоше казалось, что его старики плывут на этой кобыле, как на плоту, отталкиваясь полосатой рейкой от невидимой глазу тверди.

Гоша долго уже смотрел на двор, ему наскучило. И, как это часто бывало, воображением своим он незаметно ушел в иное бытие с иными картинами. Он мог вызывать эти картины внутри себя. В этом инобытие мальчик ко всему относился со смиренным любопытством. Оно было для него той же самой материей, из которой сотканы зримые дни и ночи, утренние ощутимые росы и призрачные туманы, приходящие на землю. Эта гостевая жизнь с ее тайными божественными знаками и языком, понятным бессловесным детям до степеней обоюдных улыбок и скрытых взаимных угроз, ничем не отличалась для пятилетнего Гоши от знакомого горшка с Ванькой-мокрым. Ее можно было поливать, трогать, пробовать на язык цветочную кислинку.

А виделось Гоше, что впервые за четверо суток утих теплый этот дождь. В порывах ветра уже сквозило холодом. Гоша проснулся в мансарде незнакомого дома, и первое, что увидел сквозь стекла — промывы голубого неба на грязном покрове туч и ослепительное доброе солнце, которого не было видно мальчику, и которое он только чувствовал.

Гоша вышел на балкон и, просунув голову сквозь железные прутья балконной решетки, стал смотреть на скособоченные треуголки домовых крыш, на скорбно дрейфующий поверхностью вод скарб.

Вода еще не поднялась к дому и бурлила в недалекой долине, но Гоша видел в ее слоистой глубине косяки килек и слышал в обновленной тишине их шуршащее пение, он слышал средиземноморских сардин, чьи стадные звуки напоминали ему шум морского прибоя, слышал чириканье сельди и видел серебристый отлив рыбьих спинок. Как низовой регистр органа, смешанный с жарким журчанием арфы, гортанными криками брачующихся жаб и звоном валдайских Колокольцев, слышался оркестр циноглоссусов из вод китайских морей. Разбойничьи свистели триглы — ершистые морские петухи, хрюкала ставрида, словно конкурируя с шар-рыбами и коньками. Гоша узнавал их — такими же они были на вкладках его детской энциклопедии.

Гоша посмотрел туда, где вершинные лапы великолепных среднерусских елей не были в силах подняться кверху и никли в мутном водовороте, а конические главы деревьев леса казались всего лишь тростниковыми плавнями. Почему же Гоша заплакал, видя гибельную картину? Наверное, детское неведение заведомо знает все обо всем. До тех самых пор, пока не узнает низких страстей.

Гоша тихонько плакал, видя, как по краю вод скользящим быстрым шагом крадется женщина. В руках ее — корзинка. В корзинке — красивый мальчик.

Женщина подносит корзину к губам, целует своего мальчика, потом пускает корзинку с ним в течение вод…

36

Народный депутат Жучков сказал жене:

— Берем-ка Жорку, да поехали к профессору Бачурину. Профессор на горе, его не могло притопить. Ты погляди: спит и спит пацан! И вот уже финал: он спит стоя!

— Не зови Гошу пацаном, Василий. Это плохое слово. И вспомни: не я ли тебе говорила, что лес кишит энцефалитными клещами, Вася! А ты: грибы! грибы! природа-мать! Вот тебе твоя мать!

— Да помолчи же, бабка! Вон уже проводка коротит, искры снопом — твоих речей не выдерживает! — устраивая Гошу на спину кобылицы, заметил нардеп. — Не влезай — убьет!

— Так иди и почини проводку!

— Проводку я починю… Кто вот твою голову починит?

Любовно препираясь, они съехали со двора и уже слегка поднялись в гору, когда ахнул взрыв и оранжево-алый пожар вспенился на месте их дома.

— Мать! Господи! Весь мой арсенал гепнулся! — ужаснулся нардеп.

Тут к ним подошли двое вооруженных людей и приказали спешиться.

Боевой и житейский опыт диктовал Жучкову ясный выбор. Он спешился без раздумий, а уже потом спросил:

— Кто вы такие?

Худой небритый мужчина с красными глазами — это был агент Колотеев — переглянулся со своим напарником, румяным и черноглазым крепышом, которого, несмотря на его немалые года, так и хотелось называть хлопцем — это был майор Тарас. Потом худой погонял кадык по, видимо, пересохшей глотке и выкатил наружу тяжелые окатыши слов:

— Ваш гужевой транспорт временно реквизирован Комитетом Обороны Острова.

— А куда ж нам, товарищи? Дом наш взорвался и горит, несмотря на ливень…

Он прижимал к себе тяжелое во сне тельце длинноногого внучка, который в свою очередь прижимал к себе цветочный горшок с ванькой-мокрым.

— Куда? Оглоблю в руки и по миру? А ты знаешь, сколько стоит эта самая лошадь?

Жена и бабушка держала над скитальцами зонтик.

— Деньги сейчас не имеют смысла, — успокоила она мужа.

До нее тоже, кажется, еще не доходило, что их плавная жизнь вмиг изменилось вместе с тем миром, который упомянул ее боевой муж мгновение назад. Наркотическая привычка к зрелищам обезболила массы несчастных людей и сделала их отстраненными наблюдателями собственной погибели.

— Лошадь классная, — ответил тощий, беря нардеповскую кобылицу под уздцы. — Я не причиню ей вреда. А вы езжайте на сборный пункт, бинть, товарищ генерал. Это вверху по Серостана Царапина. Увидите имперские флаги над домом — там…

— Откуда ты меня знаешь? — простодушно удивился Жучков.

— По телевизору видел, товарищ генерал. Разрешите идти?