— Не будешь… А где моя могила — знаешь? Не найдешь ведь уже, а?.. Ну, стой здесь, как часовой…

У Васи перехватывает дыхание. «Мама!» — хочет, но не может крикнуть он, когда она отодвигает черную портьеру у входа в зал и исчезает за нею…

Он в зал — в зале тьма и, похоже, нет ни души.

— Мама!.. — шепчет он.

— А твоя мама красивая? — спрашивает кто-то сзади и жарко дышит в затылок Васи.

— Да… — шепчет снова Вася.

— Но ты, надеюсь, понимаешь, что красоты не существует вне национального восприятия?

— Что это значит? Как это? — оборачивается он и видит такого же недоросля, как и сам.

Мальчик этот упирается своим горячим лбом в лоб Васи и берет его за руки, как гипнотизер.

— Это значит, что твоя мама не покажется красавицей эскимосу, и — наоборот…

— О чем ты говоришь?

— Вырастешь — поймешь… Ты поймешь, что на национальном поле возросли сорняки и спутали наши понятия о красоте, Вася… Там, где росла красивая спелая рожь, теперь растут спелые мины… Ты их не трожь…

— Стоп! Погоди! Я запишу… Как ты говоришь?

— Смотри! — словно раскатистое эхо слышит Вася. — Горит Гастелло! — и с треском, что заставил его взрогнуть, осветительная ракета вспарывает черноту неба. И так становится светло, что Жучков видит мужчин в чалмах и с серпами, которые жнут пшеницу. По рассыпанным на снегу валкам ходят мосластые коровенки и грязнорунные овцы.

— Скоро, скоро, трщ полковник! Во-он они горы!.. Вот там и начнется! Видите по курсу слева — свежая воронка? Вчера ее здесь не было!

— И что? Духи прошли?

— Так точно, трщ полковник… Перезарядите ваш автомат, мой вам совет. Мне в прошлом году снайпер вот сюда… — водитель одной рукой расстегивает гимнастерку и показывает шрам. — Да разрывной… И ничего! Повезло! Думал, руку оттяпают — ничего-о, служим!..

И тут же — звуки «крупняка», и солдатики выпрыгивают из машин. Кто-то бежит в заросли саксаула, кто-то укрывается за автомобильные скаты. Поди-ка пойми, откуда они стреляют, да стреляют не скупо! С какого горного выступа сеют смерть. Где дехкане и куда побросали свои серпы и цепы?

— На проры-ы-ыв! — кричит командир колонны. — По маши-на-а-ам!

— А-а-а! — бегут за «КамАЗами» чернопятые афганские мальчишки. — Продай бензин! Продай колесо! Купи кекс!

И среди них полковник видит своего внука Жорку.

— Жорка! Домо-о-ой! Бего-ом домо-о-ой! — ступает правой ногой на подножку полковник. Огненный разрыв мины — и ударной волной, как оплеухой, полковника сбивает с подножки. С привкусом крови во рту он летит куда-то вверх и кричит лишь одно:

— Жорка-а!..

Жучков просыпается и слышит бой дождя за стенами и раскаты грома.

«Нет, не найду уже мамину могилку… Все…»

У него щиплет в носу. Он обнимает горячее тело спящего внука. Первая мысль по пробуждению обычно самая ясная, но укол действует так, что Василий Васильевич никак не может вспомнить, что говорил ему тот мальчик в театре о красоте и национальности.

— Жорка, внучоночек… — шепчет он, губами трогает лоб малыша и едва не обжигает губы.

Чугуновский спит беспробудно.

Уснули и гости. Спит пленный телохранитель, запертый в гараже.

Не горят огни окон — все спит в поселке. Только Крутой, под начавшимся вновь проливным дождем, яростно бьет в своем саду шурф, чтобы прикопать убитых бассетов. Он думает, что это дело рук исчезнувшего «быка», и придумывает тому страшную кару…

Тесно льнет к земле грозно ощутимое небо. Что может украсить его, кроме солнца, луны и звезд? Легкий челн юного облачка в синеве да нерукотворные краски закатов с восходами. Желтая точка счастливого жаворонка под ним. О, красота Мiра Божиего! Зачем, приходящие из тьмы светлыми ангелами и уходящие во тьму со страхом приговоренных к смерти, мы привыкаем к тебе, как к данности? Встанет ли завтра заря и пропоет ли евангельская птица-петух — неизвестно. Так посмотри в коровьи спелые очи. Обними надрубленную тобой, истекающую розовым соком березу, спроси — не она ли твоя мама? Заплачь. Испроси себя: зачем я плачу? Испроси: где душе моей бысти, Господи?..

«И увидел Господь, что велико развращение человека на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил… Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились, и лился дождь сорок дней и сорок ночей…» (Ветхий Завет, 1-я книга Моисея).

(«О все видавшем», 2-3 тысячелетие до н.э.).

На острове Ратманова уходил под воду последний пограничный столб, и чукотские собаки, крутя головами, плыли бездной и перебирали лапами, в надежде ощутить привычную твердыню, но твердыни не было.

Стихии соединились. Реки вышли из берегов, гася рукотворные огни.

— Р-ры! — рычал на кусочке суши бездомный поселковый пес по кличке Рычаг.

— Вау! — взлаивал другой, которого дети звали Ваучером.

О чем они, бедовые?

Спали на высоте три тысячи метров экипаж борта Токио — Москва, уповая на надежность автопилота.

Всех разбудил радист и смятенно сказал, что не отзывается ни одна диспетчерская.

Пассажиры почувствовали смертельную опасность. Русские уничтожали запасы спиртного и быстро становились верующими, но мало кто из них умел молиться.

Открыто молился лишь православный пассажир-японец.

Несмотря на то, что святитель Никола Японский перевел Евангелие на язык островитян, японец этот изучал русский язык и молился, надеясь, что молитвы, прочитанные по-русски, скорее дойдут до Бога православных и Матери Божией, под чьим Покровом спасается православная земля:

«…Зиву я! Говорит Господь Бог: за то, сто овсси Мои оставрренны бырри на расхиссение и без пастирря, сдерарись овсси мои писсею всякого зверя порревого, и пастирри Мои не искарри овес Моих, и пасрри пастирри самих себя, а овес моих не пасрри, — за то, пастирри, высрусайте сррово Господне… Так говорит Господь Бог: вот, Я — на пастиррей, и взыссю овес моих от рюки их, и не дам им борее пасти овес, и не будут борее пастирри пасти самих себя, и исторгну овес Моих из серрюстей их, и не будут они писсею их…»

И это было трогательно, а не смешно, как мнилось некоторым, из слышащих его чтение, русским.

Шел уже десятый час утра, но внутри дома свет едва брезжил. Глядя на оконные стекла, можно было подумать, что кто-то решил мыть их из пожарного рукава.

— Гибель К-19, бинть… А мне сегодня на картошку… — сказал, выходя из ванной с полотенцем через плечо и глядя на эти окна агент. — Даже умываться — душе противно. Душе противен душ, господа!

— Какая картошка, Сергей, очнитесь! Вы что? — нервно рассмеялся Федор Федорович, пытаясь набрать телефонный номер. — Во-первых, кто-то продырявил все скаты моей машины, до единого! Похоже, заточкой… Во-вторых, нет связи и электричества! В-третьих, если бы и скаты были целы — проехать уже невозможно. «Трактор нада!» Вот вам и «бинть»! Месячная норма осадков, как минимум, а ему «бинть»! Любопытно: в английскую речь вы тоже это ваше «бинть» всовываете? И как вас с этим «бинть» в Интерпол взяли — это же у вас нервное!

— Никакое не нервное! Я фильтрую автоматически!

— Попробуйте, а? Ради Бога, пофильтруйте часок, а я посмотрю, как это у вас получится!

— К чему этот тяжкий труд? Во-первых, потоп! Во-вторых, все свои! — и агент подмигнул заключенному в наручники охраннику Крутого. — Скажи, дед!