А следователь опять талдычит про труп: мол, чья задумка, кто помогал или целиком на себя беру, в герои лезу.

Говорит:

– Ты, Федор Степанович, уже лысый, а соображаешь скачками: раз – правильно, два раза – нет. Вокруг реальность, не будь в облаках. Тут в папке каждый твой чих, от и до. Не скроешь. Мы не шахтеры, но и под землей отыщем. Профессия требует…

Сыпет он слова без умолку, а я, как струна, не дышу, не моргаю, одни уши работают. Стерегу его на промашке, авось услышу намек мизерный, хоть какую зацепку, чей труп за мной числится.

Однако темнит, падла. Шпарит лекцию про кладбище и прочие прелести. Пытаюсь вникнуть – к чему это? – но никакого просвета. Он на меня палец держит пистолетом:

– Ты отдаешь себе отчет, что труп трупу рознь. Есть рядовой покойник, к примеру, как ты. А есть – со значением. Тебя хоронят на одном кладбище, его – на другом. Ты ему не чета… И оскорблять личность такого ранга не позволено. Карается законом, червонец строгого режима. Это знает каждый, даже не шибко грамотный…

От этой мути у меня вдруг горло раскрылось, взвился:

– О трупе без понятия! Клянусь, никого не убивал! Курицу зарезать не могу…

Следователь брови поднял:

– А про убийство пока разговора не было.

Опа-на… Это же надо…

Стою, долбанутый. В башке переполох, не знаю, радоваться или выть от злости, ведь усек слово «пока».

А он, горыныч, по фотке моей что-то заметил, сразу поскучнел:

– Ты, Федор Степанович, не финти, будто не в курсе. Разуй глаза. Читай!

И повернул плакат лицом ко мне.

Прочел. Чуть не заржал. В секунду раскусил, из-за чего вся свистопляска.

Смех душит, но поостерегся, начальство примет за издевку.

Растолковал, как мог, про лозунг:

– Клей, – говорю, – у нас паршивый. Без качества. Одно название что клей…

У следователя по лбу морщины поехали:

– При чем здесь клей?

Мне чудно – вопрос проще простокваши. Ведь видно: буква «Д» потеряла нижнюю риску, стала «П»… Сделали бы клей по-человечьи – никаких проблем…

– Что за риска? – спрашивает.

– Нижняя перекладина у «Д» отклеилась. Вместо «СЛАВА ТРУДУ» получилось «СЛАВА ТРУПУ». Всего делов. Тут еще ветер… Был бы клей хваткий, никакой ветер…

Следователь помотал головой, будто отгонял муху.

– Что ты плетешь! Риськи-сиськи, перекладина… Кого это волнует? У тебя – версия, а у нас – улика. Существующий факт. Чувствуешь разницу?

Я возражаю, мол, факт можно под любым соусом…

– Можно. Но твой соус тухлый. У тебя случайный ветер, случайно плохой клей, случайно оторвалась буква, и именно та, что изменила смысл. Здесь случайность или провокация?

– А мне это зачем? Какой резон?

– Вопросы задаю я. К примеру, хотел испортить нам праздник.

– В отношении испортить, – объясняю, – с вашей стороны осечка. Я детдомовец. Понимать надо. У нас праздника ждали, как слепой – света. Все стрижены наголо, будто в тюряге, а в глазах радость. Сам директор играл на аккордеоне, пел: «Орленок, орленок…» и еще – про смуглянку-молдаванку… она собирала виноград. Мы думали, «Виноград» – это город, как Сталинград. Но главное, в такой день – жируем от пуза: хлеба двойная пайка, в пшенке капля настоящего масла, потом дают кисель. И каждому круглый пряник, корочка на нем хрупкая, мы ее слизывали, чтоб не крошилась. Этого не забыть. С куцых лет праздник для меня – святое. А вы говорите…

Мой сыскарь рассматривал карандаш, будто ему в новину такая вещица и других забот нет. Наконец поднял голову.

– Складно поешь. Только ошибся: меня дитячьи сопли не трогают. Плакат был в твоих руках, значит, твоих рук дело.

Гляжу на него: махонький начальник, а уже говно. Что будет, когда станет большим…

Но вслух попросил встречу с главным механиком, он расскажет, вместе гуляли…

– Должен огорчить, у тебя один свидетель был – и тот ничего путного…

Оказывается, Евген Павлыч давно дома. На него компромата нет. За «Славу» не судят. Значит, кому – свобода, а кому – вагон для некурящих…

– Ты надеялся, за тебя костьми ляжет?

– Да нет, – говорю, – мне его помощь что сгорелая спичка. У Евген Пидоровича завсегда хвост под брюхом.

Менту что-то понравилось, бобрик теребит.

– Чего смотришь грустно? Не последний день живешь. Лучше вспоминай подробности.

Подробностей у меня навалом.

– До центра добежали без заминки, ветер подгонял. Бабы одной рукой прически берегли, другой – подол. Мужики тоже за шляпы держались. На площади, перед трибуной я выдал «Ура!» – все перепугались, голос такой, могу показать…

– Не надо.

– В подъезде хотели праздник отметить. Бутылку принес. Перцовка. Градус – слабый, зато цена – кусачая. Я платил. Павлыч, как обычно, без денег. Но открыть пузырек не успели. На проходной ваши люди конфисковали…

– Чепуху несешь! При чем здесь водка?

– Водки не было, перцовка.

– Не строй из себя…

Глаза у него каменные.

– Значит, ветер виноват. Другим ветер ничего не оторвал, а у тебя… вырванные годы. Свидетели отсутствуют, плакат с провокацией доказывает твое намерение, а ты мне байки…

– Одно намерение имел – выпить с Павлычем…

И дальше я ровным голосом, без взбрыков, сообщаю, что кругом не согласен. Не было провокации. Тот, заводила, что по радио объявлял, тоже, наверно, умеет читать. Нам кричал: «Слава труду!» – не трупу. Все колонны слыхали. Насчет свидетелей, говорю, херня вопрос. Главный свидетель – трибуна. Когда выдал «ура!», начальство на трибуне присело от удивления. Будь на плакате обида для них, меня в конце площади ждал бы почетный караул…

Законник мой склонился к столу, бумагу царапает крупным почерком. Не слушает. Еще бы, человек под его властью, ты для него – мурашка, наступит – и как не было. Только не на того нарвался. Меня не вчера сделали… Мы тоже десять лет мимо школы ходили. Потягаемся. Об наши мозоли зубья обломаешь. Так и сказал ему:

– Вы, как хотите, можете сидеть на своем мнении, но я считаю…

И стал вслух втолковывать разные соображения. Неспешно, чтоб запало ему в сердцевину пару слов. Главное, не обидеть, по нервам не задеть. Разрисовал позицию: дело-то потешное, но не подсудное. Я чист, как молоко. И еще: а если кто-то из властей заметил, какое слово лежало на плакате? Что тогда?.. Конфуз получится. Любой простофиля знает: не любят у нас, когда белые нитки наружу. Несолидно. За это, конечно, не повесят, но и не повысят. Одна морока и камедь. Скорей всего – засмеют.

Я вроде штопора: все глубже беру и глубже.

– Надо вникнуть, – говорю, – не ту натуру имею – начальство позорить. Характер жидкий. Политика или всякие идеи мне до дупы. Нет у меня желания тайгу удобрять. Одну идею уважаю – насчет пива…

Наконец мой грамотей, кончил писанину. Шумно выдохнул, будто дрова колол целый день. Доволен собой, в зрачках искорки.

– Хитер, Федор Степанович, хитер. Тебе не шоферить, в цирке зарабатывать, там ушлые требуются.

Значит, краем уха касался моих слов, значит, какая-то пружинка дрогнула…

Но вслух возражаю:

– Нет. Насчет цирка – это для Петьки Тикана, он пудовыми гирями крестится. А у меня уже плешь… слабак…

Мент провел ладонью по бобрику.

– Ничего, лысый – тоже хорошо, за волосья таскать не будут. Скажи, а почему молчал про след от клея? Вон тот, белый. Его и незрячему видно.

Пришлось правду сказать:

– Держал как козырь.

– Ладно, – говорит, – праздник кончился. Вали домой, мыслитель.

И выписал пропуск.