Зазвонил телефон, Клава посмотрела испуганно, боясь что за звонком появятся грубые люди, которым наплевать на нее, которые выкинут ее из этой волшебной квартиры. Наташа – та не выкинет, Наташе уже понравилось ее ласкать, надо только терпеть и исполнять всё, что Наташа захочет.

Наташа наконец пришла. И не одна. С нею явился мужик молодой, но жирный. Чем-то похож на Павлика, только глаза осмысленнее. И разговаривал по-людски, а не мычал.

– Вот она, – небрежно ткнула пальцем Наташа. – Не дикая роза, а дикий бутон. Но ничего, старается.

– Ну покажи ее, – высоким голоском пропел жирный.

– Давай, покажись перед Шурачком, – приказала Наташа.

И сделала рукой – как круг очертила.

Клава поняла, встала на середину комнаты и стала старательно раздеваться. Вспоминая утренние уроки.

– Да, матерьяльчик есть, – снисходительно одобрил Шурачок. – При ее габаритах мы ей поставим лежачий стрип. Лежа-то трудней раздеваться, ерзать по простыне приходится. На ерзе, и поставим. Ну-ка давай.

Клава старалась. Ерзать по шелковой простыне было легко.

– Ага. Вот. И последний штрих: резко выходишь на мостик и за секунду эту успеваешь трусы провести до самых пяток. Вот, ну-ка: ножки широко, резко на мостик – р-раз вниз всю это трихамудию – и раскрываешься вся навстречу страсти. И сразу опала. На миг раскрылась и опала, закрылась, а то не стрип, а гимнастика получится.

Светка Озеранова хвасталась, что она в балетную студию ходит и про тренировки рассказывала – репетиции. И сейчас с Клавой случилась словно бы балетная репетиция.

После четвертого раза ее придирчивый режиссер махнул рукой и пропел почти женским голосом:

– Сойдет для начала. Я свою мизансцену отработал, теперь ты, Наташенька, покажи. Знаешь же, что я твой ценитель навек и даже дольше.

– Только-то, что ценитель, – проворчала Наташа.

– А так и хорошо. Без пота и пятен.

Наташа разделась, без всяких ужимок, словно в бане. Приказала:

– Вертись.

Клава покорно уткнулась лицом в простыни.

– И будто спишь.

Наташа уселась сверху-сзади к ней на бедра, но стало совсем не тяжело, только глубже утонула в податливую постель.

– Некоторым бы только исполосовать такую статуэточку. У нее уже есть прорисовка небольшая. Видишь, папочка по ней ремнем рисует, садист старый. Тут тоже такие приходят. Я замечала: больше тянет, у кого животы поджаристые. Видно, злость застаивается, если слишком талию перетянуть. А по мне бы, сплошной стих: «Шепот, легкое касанье...» Вертись!

Она резко перевернула Клаву на спину и прежним голосом – для Шурачка:

– Или разрисовать всю?

– А сейчас уже целое такое течение – бодиарт: по живому холсту работают. Не женщина – картина. Я даже на выставке был. Три дня работают, три дня выставляют. Жалко, потом смывать приходиться. Шедевры гибнут. Работа долгая, а искусство не вечно. Но все равно – котируются ребята.

– Да, вот так – штрихами, штрихами.

Клава потянулась. Не совсем выгнулась, как учил Шурачок, да и бедра у нее под Наташей стреножены, но потянулась вся, выпятилась животом. Прочувствовала позвоночник.

– Творчески подходит, – засмеялся Шурачок. – Талант в ней на эксгибишэн.

И Клава поняла, что надо изгибаться и дальше.

Наташа стиснула ее снаружи бедрами – и выгнулась сама. Клава увидела только гору живота перед собой, подглядев сквозь ресницы. И почувствовала затылок Наташи на кончиках своих пальцев. Ножных своих маленьких пальчиков.

Получалось, что выгибаться – такое же женское дело, как раздеваться. В рифму сложилось, как у папусика.

– Утешила, Наташенька, – заворковал Шурачок. – Никакой балет не сравнить.

Наташа распрямилась, как всадница, засмеялась:

– Вот так бы и жить, если бы мне папа с мамой наследство оставили. А так приходится самой в жизни крутиться. Для себя одной такую статуэточку не спрячешь.

– Так она и правду сохраненная? – удивился Шурачок – При таком таланте? С другим режиссером она и на сцену подойдет. Да у тебя здесь тоже – камерный театр. У кого это пьеса была – «Таланты и невинности»?

– Хочешь проверить?

– Нет-нет, я ценю в таком постель-балете общие планы, без подробностей. Подробности для мясников.

– С мясниками подождем. Осетрины старые тоже таких ценят. Мяснику она на один раз, а осетрины старые ее у меня хоть год облизывать будут.

Они говорили при Клаве как при кошке, не понимающей человеческой речи.

– Я бы и на них посмотрел когда-нибудь.

– Это как захотят. Некоторые и любят даже. Вот ведь и я не против перед тобой попрыгать. А другие – никак!

– А я в щелку.

– Договоримся.

Наташа с Шурачком вышли. Клава не знала, что ей делать: вставать или лежать. Вставать, вроде, и смысла не было. А постель ласковая. И Наташа, выходит, зря покупной плеткой пугала.

Все-таки помог ей Бог, теперь уже совсем ясно. И ночь в такой постели вместо вонючего дивана, и днем постель-балет, вместо школьной тоски! Лафа.

Вернулась Наташа.

– Спать собралась, молодая и талантливая? Давай, пожрем сейчас. А потом и отработаешь. Даром здесь тебя никто кормить не будет!

Пообедали не хуже, чем позавтракали. А отработки Клава не боялась. Не думала даже за едой.

5

К вечеру пришла толстая тетища разодетая. Платье на животе натянуто – даже страшно.

– Вот и осетрина на тебя, – шепнула Наташа. – Или белуга целая. Всё сделаешь, как скажет. Чего не умеешь – догадаешься. Ты ведь у нас – талант. Сам Шурачок признал.

И исчезла.

– Ну что, девонька, как зовешься? – вытягивая губы засюсюкала осетрина.

– Клава я.

Клава постаралсь улыбнуться, хотя тетища ей не нравилась.

– Ты крашеная – или так?

– Как это?

– Волоски свои перекисью травила?

– Я всегда такая. Как родилась.

– Как из мамки – и прямо сюда, ко мне. Ну молодец, Клавусенька, иди сюда. А ты меня Пупочкой зови. Ну?

– Пупочка ты, – с трудом проговорила Клава.

– Вот так. Еще и понежнее постараемся, да?

– Пупочка, – пропела Клава.

– Ну и помоги мне, Клавусенька, расстегнуться.

Клава принялась раздевать толстуху, со страхом гадая, чего та для себя придумает. Лучше пусть просто выпорет. Дело привычное.

Обнаружилась грудь величиной с двойное коровье вымя. Громадные розовые трусы подошли бы и на слониху. Очень не хотелось их стаскивать с Пупочки этой страхолюдной.

– Ну и трюсики помоги, – пропищала Пупочка.

Пришлось стаскивать и слоновьи трусы. От резинки на животе остался след, будто от тракторной гусеницы.

– А Клавуся что же? Клавуся разве стесняется?

Клава легла, припоминая режиссуру Шурочка, и принялась стаскивать с себя тряпки, ерзая спиной по простыне.

– Ой сосочки... Ой пупочек... – причитала Пупочка.

Клава выбросилась тазом вверх, изгибаясь на мостик, и сорвала последнее прикрытие – туда, вниз, в пятки.

На секунду, забыв, на кого работает, она даже испытала удовлетворение от удавшегося па.

– Ой, писенька, – простонала Пупочка.

И впилась в названный объект губами. Пробилась глубже толстым языком.

Ну, если так – еще ничего. Лишь бы не ответные позы.

– А теперь покажи, – отдышалась толстуха. – Наташенька хвастала, у тебя еще бутончик целый.

Клава продемонстрировала толстухе и эту гордость своей хозяйки. Сама она еще не научилась гордиться собственной нетронутой перепонкой.

Толстуха проскользнула пальцем благоговейно.

– Береги, Клавуся, береги. Сбережешь, буду еще приходить и подарочки тебе оставлять. А теперь перевернись, посвети попочкой.

Клава исправно перевернулась.

– Ой, кто же это так нас посек? Такую попочку нежную?

Вот так же и под душем стыдно показаться после физкультуры.

– Папка порол, – сказала Клава.

– Какой грубый папка. Да как же можно такую нежную попочку так испороть. Ну немножко, ну нежно постегать такую чудную подушечку двойную. Любя.