Если же, как предлагают друзья, ее напарник оставит байдарку и пойдет с ней – это значит, что остальные должны будут их лодку собрать, уложить в две укладки… И – добавить по двадцать с лишним килограммов веса, не считая двух весел, в другие байдарки, и без того перегруженные. Это уже не поход по Приполярью, а неизвестно что. Она этого допустить ни в каком случае не может – и не допустит. Единственное, что она обещает друзьям, – идти только днем. Тогда любого злоумышленника она увидит издалека – и всегда сможет от него просто-напросто убежать. И если, поспав полтора часа, она сегодня же выйдет в шесть утра, то в течение долгого светового дня достигнет цели.

А вот остаться с ними и продолжить поход ее никто и не уговаривал. У всех были дети. Все понимали: такое потрясающее известие – что тринадцатилетняя дочь вместо квартиры в Москве оказалась по неизвестной причине на краю света, в Горном Алтае, с незнакомыми людьми, – полностью исключает для ее матери какой-либо покой. Тем более – продолжение байдарочного похода в веселой компании.

Она шла и шла. Дошла до оставленной ими стоянки – но ее мобильный, принявший на этом месте прошлым вечером звонок мужа из Мек-сики, теперь почему-то бездействовал. Все равно надо было идти дальше – туда, где можно будет найти хоть какой-нибудь транспорт, чтобы постепенно выбраться к какому-нибудь местному аэропорту.

И вот после четырнадцатичасового пешего хода она приближалась к первому населенному пункту. Мало кто из знакомых узнал бы сейчас в этой измученной женщине, с волосами, выбившимися из-под косынки, в грязных и вконец разбитых кроссовках Марию Осинкину. Тем не менее это была она.

Глава 23

Опять в Омске. Новые старые знакомцы

Том и сам потом не сразу взял в толк, почему решил позвонить в первую очередь не Славке-байкеру, который был тут, в городе, а Шамилю, который вообще был неизвестно где.

Слава-байкер уже дал следователю, к которому привел его Сретенский, подробные показания для будущего суда над Хароном и Мобутой. Он рассказал, что именно их видел ночью рядом с убитой ими девушкой. Описал найденный им вещдок – особым образом обработанную гильзу:

«афганский» брелок. Вторая его часть уже была изъята у Мобуты – Порскова при аресте на полустанке Катыши, где он был так своевременно задержан младшим лейтенантом Костылем. За это, заметим кстати, Костылю светило повышение – если начальнички из ревности не замотают.

А причина-то того, что Том стал звонить именно Шамилю, на самом деле была весьма понятна. Просто он интуитивно имел в виду все-таки в первую очередь машину – поскольку так или иначе, но против двух профессиональных киллеров нужно было, говоря по-военному, выставить достаточное количество людей. И их двоих со Славиком на мотоцикле тут было явно недостаточно.

Том не думал, конечно, о прямых схватках с киллерами, где чья-то гибель практически неминуема. Нет, он надеялся просто, что имея под рукой команду, легче организовать какие-то нужные действия.

Но и о самом Шамиле как таковом, то есть вполне определенном человеке он подумал тоже. Том видел его в Оглухине всего несколько минут, но у него возникло к этому парню – в два раза его старше – доверие. Опять-таки интуитивное.

Шамиль отозвался по мобильнику тут же. Тома он сразу узнал.

– Помнишь, Шамиль, ты сказал – звони, в случае чего?..

– Конечно, помню! И – чего?

– Вот. Случай как раз.

Сжато, но всесторонне описав обстановочку, Том спросил:

– Дня хотя бы три – ну, может быть, четыре, учитывая расстояния, – выделить для этого дела можешь?

– Надо – значит надо. Ты ж говоришь – речь о жизни ее идет.

– А как нам встретиться?

Четко и ясно Шамиль объяснил, куда и как должен отправиться сегодня же вечером Том, и, подумав, добавил:

– Еще двоих людей прихватить хочу. Нас с тобой здесь мало. А они – с правом на ношение оружия.

Холодок пробежал у Тома по спине и тут же пропал. Потом он спросил:

– Значит, у тебя – со мной и с ними – еще одно место в машине будет?

– Разумеется.

– Тогда, пожалуй, со мной еще один человек будет.

– Договорились.

Как ни жалко было Тому друга своего детства Петушка Волховецкого, пошедшего в схватке с Хароном на прямой риск жизнью, как ни серьезны были предостережения Сретенского, и все-таки он подумал, что надо хотя бы сообщить Петру о новых делах. А там уж – что он сам решит. И поспешил домой, то есть в дом Волховецких.

У Артема же Сретенского уже сидел в это время его младший коллега из соседнего региона, и у них шел очень обычный российский диалог – про плохих нынешних начальников всех уровней и откуда они берутся.

– …Так ведь ты же его сам выбрал! – говорил Артем, подливая приятелю то, что стояло на столе.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Ведь вы его выбирали?

– Когда?..

– Это я тебя должен спрашивать – когда? Ты что, не знаешь, когда у вас выборы были?

– Да я вообще на выборы не хожу.

Артем засмеялся.

– Ну ты прямо как пацан десятилетний, ей-богу. Не ходишь – твое дело, твое право. Но тогда ты чем недоволен-то? К кому у тебя, собственно, претензии? К тете Моте, которая как раз ходит? К бабе Дусе? Или к себе? Обе тетки пошли – и выбрали того, кто им понравился. Голосование, между прочим, тайное, в кабинках. На суд за него никого не потянут, как при советской власти.

– А тогда что – судили, что ли, за это?

– А ты как думал?

– А ты почему так думаешь?

– Мой отец судил.

– Как это?

– Да вот тáк это! Он еще при Сталине был молодым судьей военным. Ну я тебе расскажу, раз у тебя с родной историей плоховато. Да ты ешь, ешь! Вот – подцепляй маслину, для такого случая самые крупные купил, видишь – как сливы!

И Артем стал рассказывать.

– Так вот, отца назначили председателем военного трибунала – ну, ты знаешь, при советской власти так военный суд назывался. В нашей оккупационной армии в Восточной Германии, как тогда ее именовали. Пока не назначили, как известно (Сретенский, уважая собеседников, часто прибавлял это выражение – хотя, может, им вовсе не ведомо было то, что он считал всем известным), Германской демократической республикой – ГДР. Хотя никакой демократией там под нашим бдительным присмотром и не пахло. Теперь это – часть объединенной Германии. Ну, не в этом дело, а том, что в те годы, о которых речь, там недавно еще была советская оккупационная зона, стояла наша армия – не та, конечно, что воевала, а новые призывники. Имею в виду, конечно, солдат – среди офицеров-то фронтовиков немало было, мой отец в их числе.

И там, в Германии, в 1951–1952 годах следователи стали приносить ему бюллетени тайного голосования с антисоветскими надписями – и уже с именами тех солдатиков наших, которые эти надписи сделали!

А он, честный советский юрист – только что Военно-юридическую академию окончил – не мог никак понять: откуда же имена берутся, если голосование у нас в Советском Союзе – тайное?!

И он должен по нашему кодексу давать восемнадцатилетним солдатам за антисоветскую агитацию – на избирательном бюллетене! – по 25 лет! Он чуть не свихнулся тогда… Недавно же совсем воевал, верил еще во все… Но тут-то и начал понимать, что у нас за власть. За два года еще до смерти Сталина!

– А откуда надписи-то антисоветские взялись? Почему солдаты такое писали?

– Почему? – выдержанный Артем уже немного разозлился. – А вот ты прикинь. Солдаты были 18–20 лет – тогда по три года служили. Значит, 1929–1931 года рождения. Отцы их уходили на фронт в 41-м – они тогда пацанами были, все уже понимали, чем для них-то самих это пахнет. Это ведь все больше крестьянские дети. Семьи-то всё многодетные, младшие на их шеи остались. И всю войну горбатились эти ребята – с одиннадцати-двенадцати лет! – на полях. Вместе с матерями на себе пахали. Ждали отцов с войны. У подавляющего большинства отцы не вернулись. А у некоторых – в первые же полгода в плен попали: так хорошо товарищ Сталин страну к войне подготовил… В первые же месяцы – три с лишним миллиона бойцов в плену очутилось! Гений всех времен и народов, одно слово. Ну, в общем, бойцы эти бежали из плена, да еще и не один раз, вливались опять в нашу армию, снова воевали. И вот после победы их только за то, пойми, что мучились в немецком плену, провезли в эшелонах мимо дома – сразу в магаданские и прочие лагеря! Вот представь: пацан всю войну отца ждал, а того вместо дома – из фашистского лагеря – в свой… Вот оттуда эти надписи на бюллетенях. Понял теперь?