И сам себе ответил:

– А то, что нам во время войны такое их отношение очень могло бы помочь! А Сталин что сделал? Вот наш сосед Егорыч его мудрым политиком считает. А мудрый политик так ни за что бы не сделал! Сталин сразу взялся в Прибалтике за свои массовые репрессии. Он без них, видно, прямо жить не мог. А ведь у тех, кого в Сибирь увозили ни за что, были родные, друзья. Все это на глазах у всех происходило. И потом люди узнавали, что там творится, в Сибири, с этими увезенными. Как дети от голода умирают. И что получилось? Вот этот человек, Макшеев, – он же свидетель всего этого был, не маленький, двенадцать или тринадцать лет, – правильно пишет: «Результат – воевавшие против Красной Армии воинские подразделения латышей, эстонцев и литовцев, “лесные братья” и всё с этим связанное. Сколько жизней было бы сохранено, не будь у Сталина и его окружения маниакального стремления кровавой ценой повсюду насаждать свои порядки, свои методы, свою идеологию!»

Степан вздохнул.

– А после войны – еще хуже. Начали в Прибалтике массовую коллективизацию – и, конечно, высылку. Сибирь-то у нас большая, всем места хватит… Макшеев по томским архивам установил: весной 1949-го пришло в Томск из Латвии и Литвы тринадцать эшелонов с «выселенцами». Пятнадцать с половиной тысяч… Во время пути из вагонов вынесли 38 трупов. Более полутора тысяч по дороге заболели; 45 из них умерли в течение первых двух недель после прибытия… За что же было нас так уж любить-то?.. Они не разбирались – Сталин там, не Сталин. Русские!..

– Степа! Но тогда же все понятно, почему эстонцы перенесли памятник советскому солдату с главной площади – на кладбище! Им просто тяжело было смотреть на него каждый день, вот и все. И они же не разрушили его, перенесли только. Вполне даже торжественно. Тут ничего такого возмутительного нет…

– Конечно! Я давно знаю! Это кто не знает ничего – тот возмущается. Потому что мы привыкли на все своими только глазами глядеть. А наш учитель истории часто говорит: «А теперь попробуйте посмотреть на взятие Иваном Грозным Казани глазами тогдашних жителей Казани». Это, знаешь, как-то помогает. Сразу чего-то еще видишь. Ведь, например, татарам потом несколько веков был сам вход в Казань воспрещен! Я только недавно узнал. И вот с Прибалтикой. Когда знаешь, что советская власть там с первых, можно сказать, дней творила, – ежу понятно, что эстонцы не могли радостно встречать в конце войны нашего солдата. Да, он гнал со своей земли фашиста. Для нас всех это главное было и есть. Но у эстонца-то тогдашнего люди в таких вот шинелях, в такой форме, как у этого Бронзового солдата, только три года назад вывели из дома – и навсегда! – скажем, дедушку с бабушкой… Да хотя бы соседей, с которыми его родители дружили. Девочку соседскую маленькую, например, которую он еще помнит… И им тяжело было, правильно ты сказала, потом на этого солдата на главной своей площади смотреть. Нам бы тоже не понравилось такое. Плохое долго может помниться.

В этот момент скрипнула дверь и на пороге появилась белобрысая пигалица лет шести-семи. По вискам у нее свисали тонкие косички – по три с каждой стороны. На концах их висели разноцветные бусины. Мордочка у пигалицы была уморительно-озабоченная.

– Еще по четыре штуки с каждого боку заплети, – неодобрительно взглянув на нее, сказал Степка.

– Маме скажу, – механически ответила пигалица. А потом продолжила другим уже тоном: – Ой, ну тебя, мне не до этого совсем. Туатару нашли!

– Кого?

– Туатару. Двести лет ее никто не видел. Думали – вымерла. А она жива. В Новой Зеландии. Ей месяц всего – представляешь? Крошечная… Из яйца вылупилась. И живет одна совсем…

– Какая хоть из себя-то?

– Ой, прелесть! Страшненькая-страшненькая! Лупоглазая такая. И как будто улыбается все время. Ротик – до ушей.

– А на кой она тебе-то?

– Как на кой? Ты что – больной?

Женя, улыбаясь во весь рот, прямо как эта неведомая туатара, смотрела на пигалицу – уж очень она была смешная.

– А как тебя зовут?

– Дуня Барабанчикова, – скороговоркой сообщила кроха, не глядя на Женю и обращаясь укоризненно к Степе. – Она при динозаврах еще жила! За миллионы лет до человека!

– Ну, мотай отсюда к своей туатаре, – сурово сказал старший брат. – Я занят.

И Дуня Барабанчикова, задрав свой курносенький носик, гордо удалилась с видом непонятой.

– Зоологией увлекается, – пояснил Степа уже с некоторой гордостью. – И еще доисторической эпохой.

Помолчал и добавил:

– Уж лучше, чем эти навороченные мультяшки смотреть. Ее подружки, как куклы, у телевизора сидят не вставая…

И они с Женей вновь погрузились в далекое время. И хоть было это не за миллион лет до человека, а все-таки уже трудно понять, как могли не динозавры, не какие-нибудь саблезубые тигры, а люди – русские ли, немцы – так поступать с другими людьми.

Глава 22

Короткая глава о долгом пути

Сначала это была действительно тундра – с маленькими беленькими цветочками безо всякого запаха. Через несколько часов пути появились изогнутые, называемые обычно карликовыми, но не такие уж и карликовые сосны и пихты. А к концу светового дня – в этих местах, как известно, очень длинного, – то есть целого дня почти безостановочного пешего хода, это, в сущности, уже была хоть и не очень густая, но тайга.

Можно описать этот день и немного иначе: сначала под ногой мягко пружинил мох, потом пошли все больше ледниковые валуны, и круглые, и острые, слегка обросшие лишайником. Потом появились высокие деревья – хвойные и лиственные.

Иными же словами, в течение целого дня ходьбы молодая женщина с посеревшим от усталости (которой сама она не ощущала) лицом видела то самое, что уже видела, идя на байдарках, – но только в обратном порядке.

Она шла, напялив противокомариную сетку. Потом противное зудение прекратилось – то ли река вильнула в сторону и увела комаров за собой, то ли их сдул усилившийся ветер, то ли действовали иные, неведомые причины. Она сняла сетку и несла ее, размахивая в такт ходьбы, в руке. Руки у нее были свободны – все уместилось в рюкзак за спиной. Тяжести его она совершенно не чувствовала.

Притупились и все остальные чувства – голод, жажда, усталость. Она шла и шла, не задумываясь о том, устала или нет, хочет или не хочет пить. Вода в ее рюкзаке была – полная пол-литровая пластиковая бутылочка.

По ее расчетам, она прошла уже никак не менее тридцати километров – пожалуй, поболее. Скоро должен был быть поселок. Там, она надеялась, восстановится мобильная связь, она позвонит мужу и узнает, куда ей двигаться дальше – в Москву или в Сибирь.

Конечно, уговорить байдарочников, чтоб ее никто не сопровождал, было очень нелегко.

Мужчины как один твердо говорили, что одну ее не отпустят. В призрачном полусвете приполярной ночи шел спор, и все стояли на своем.

Но недаром же, хоть и в шутку, называли ее железной леди. Она еще более твердо сказала им всем: ни за что не допустит, чтобы из-за ее семейных дел сорвался поход девяти человек.

Что это противоречит всем ее жизненным принципам и будет для нее настоящим крахом. Что если уж она вырастила такую бесшабашную дочь, которая способна на столь экстравагантные поступки и готова, не задумываясь, поставить на уши и отца и мать – нет никаких сомнений, что ее муж прервал участие в семинаре и летит в Москву, – то это факт только ее биографии. И ничьей другой.

Если она пойдет одна – ее байдарка сможет двинуться дальше с одним гребцом, то есть ее напарником. Это не так страшно, поскольку самую трудную часть маршрута они уже прошли. (Для этого, поясним, слегка передохнув и наскоро поев, они в тот же вечер двинулись, по ее предложению, дальше. И при слабом свечении приполярного августовского дня, заползавшего в ночь, шли еще три часа – практически по порогам. И опытный рулевой, каким она и была, здесь был особенно важен.)