* * *
Хрустальным кристаллом
Казался июль,
И в зареве алом
Проехал патруль.
Играл на свирели
Убитый солдат,
И лилии пели
Для малых ребят.
И в струях напалма
Горело село,
И чёрная пальма
Поймала крыло
Того самолета,
Который — ну да.
И лётчик горел,
Как большая звезда.
V
* * *
Не о войне – о том, что часто снится мне
И сорок первый год, и страшный гость.
О смутном угасающем огне
Над городом в четвёртый год войны.
Да нет, не о войне – о зверской той зиме,
О зное, снившемся под Новый Год,
О черном, окровавленном письме,
О лунном береге другой страны.
Не о войне, о нет – о страшной той весне,
О сгустке крови с маленькую горсть,
О том, что мы спаслись – в чужой стране,
О чувстве – перед мертвыми – вины.
* * *
«Так вот, товарищи, – прошло полвека.
»Перековали, значит, человека?
»Затеяли, заворотили дело!
»В копеечку, в копеечку влетело.
»Свобода чтоб – и счастье без уродства…
»Придётся подождать, уж как придётся.
»Да, вкалывали так – порой хоть выжми!
»И ждали, значит, лучшей, светлой жизни.
»(А миллионы ж в жертву не хотели –
»Ну, тех – «в расход, чего там, в самом деле!»)
»Наголодались мы, нахолодались,
»Намучались, наждались, набоялись.
»И в лагерях, на койках, 'доходили' –
»Переплатили, брат, переплатили.
»И я, брат, – большевик: пора б дождаться –
»Товаров больше бы, и больше братства.
»Ну, выпьем за живых. Мороз, простыл я.
»Россия, да… Россия… Эх, Россия…»
* * *
Одному поэту в России
Терзали, кусали козявки,
И мошки впивались больней.
Холодные, черные пьявки
К душе присосались твоей.
(А все же – стихи, вдохновенье,
Писать про земную красу?)
Живьём обглодали оленя –
Большой муравейник в лесу.
Заели. Но больше не грозен
Ничей муравьиный укус,
И пьявки – багряные гроздья,
Скелет – расцветающий куст.
И к лучшему, значит: загрызли,
Чтоб вышли стихи пободрей,
Чтоб сердце училось при жизни
Быть лакомым блюдом червей.
VI
* * *
Мы птицы, мы ветры, кометы, ангелы.
Летим, скорей!
Вот берег Италии и берег Англии,
Перу, Пирей!
Апрельским днем, альпийским сиянием,
la-la, la-la.
К каким Испаниям, каким Сиамам
Причалю я?
Но та страна, к которой причаливаем,
Не на Земле.
Ну что ж, не гляди с глухим отчаянием
В холод полей.
Стихает лазурь, погасла музыка.
И воздух – ночной.
О нет, не Гурзуф, о нет, не Грузия,
Но всё равно.
Одежды из черных базальтов наденем и –
la-la, la-la.
И в небе пройдет ночным видением
Земля, Земля.
* * *
Я был хозяин облаков и рая,
Я был жилец мифического рифа,
Я был соседом древнего Орфея
И жителем далекого эфира.
Я был владельцем ночи и тумана.
Мой Млечный Путь! Мое кольцо Сатурна!
Я был бессменный сторож Ориона…
Но это было тягостно и трудно.
Я был хранитель моря и пустыни,
Но, помнится, мне надоело это,
И я вошел сквозь трепетные тени
В холодное, безжизненное тело.
Я чувствовал, как леденело небо,
Как лунный звук переливался в море,
И, кажется, я улыбался слабо
В полупрозрачной облачной дремоте.
* * *
Георгию Раевскому
В металлический мир кибернетики
Мы входить не должны, не должны.
У весенней волны Адриатики
Мы возьмем голубые билетики
Нa концерт облаков и луны.
Я не очень люблю Аристотеля,
Больше верю в Творца Вседержителя,
Но боюсь (это грех или бред?),
Что в минуту решат вычислители
Всё о Боге, о зле и добре.
Обо всех чудесах мироздания,
О неясном загробном свидании
И о том, почему и зачем
Мы в задумчиво-смутном волнении
На высокие звёзды глядим.
* * *
Фёдору Степуну
Он Иванов, Петров или Семенов.
В туманный вечер он бежит в аптеку.
Но кто он? Общежитие молекул,
Колония протонов и нейтронов.
Он тёмная компания энергий,
Сообщество бесплотных волн и вихрей.
Но он следил, как облака померкли,
Как липы зашумели и затихли.
Он из воды, каких-то минеральных
Солей. Он местожительство микробов.
И он идет, задумчивый, печальный,
Почти эфирный, о, почти астральный,
Бессмертный дух… С таблеткой от озноба.