Старосту казнили. Мама не могла простить этого мужу. Как можно казнить человека, спасшего столько жизней? А отец был перед ним еще и в личном долгу. На такой поступок она смотрела так, как посмотрело бы большинство китайцев: поведение отца означало, что он не ценит и не бережет ее, в отличие от мужа другой женщины.

Не успел закончиться суд, как мамин отряд вновь послали по деревням. Она по — прежнему тяжело переносила беременность: ее тошнило, одолевала слабость. У нее начались боли в области живота сразу после того, как пришлось нестись к стогу. Муж другой беременной женщины решил, что больше не отпустит жену на продразверстку: «Я буду

защищать ее. И всех женщин, ожидающих ребенка. Беременные женщины не должны подвергаться такой опасности». Но он столкнулся с яростным сопротивлением товарища Ми, бывшей партизанки из крестьян. Беременная крестьянка и подумать не могла об отдыхе. Она работала до самых родов; на эту тему рассказывались бесчисленные истории например, о том, как женщина перерезала пуповину серпом и продолжала жать. Сама товарищ Ми родила прямо на поле боя и там же бросила младенца — его плач мог погубить весь отряд. Потеряв своего ребенка, она, очевидно, желала такой же судьбы другим. Она настаивала: нужно послать маму в очередную экспедицию, и выдвинула сильный аргумент. Жениться тогда могли лишь достаточно высокопоставленные коммунисты (удовлетворявшие условию 28–7–ПОЛК. — 1). Поэтому беременная женщина почти наверняка принадлежала к элите. И если такие женщины оставались дома, как могла партия убедить отправиться в деревню остальных? Отец согласился с ней и велел маме собираться.

Мама послушалась, несмотря на страх второго выкидыша. Она готова была умереть, но надеялась, что отец будет против ее поездки — и заявит об этом, показав, что придает первостепенное значение ее безопасности. Но он в очередной раз продемонстрировал ей, что для него нет ничего дороже революции.

Несколько недель она, превозмогая боль и усталость, таскалась по горам. Засады учащались. Едва ли не каждый день приходили известия об убитых и замученных бандитами агитаторах. Особый садизм они проявляли к женщинам. Однажды труп отцовской племянницы подбросили прямо под городские ворота; ее изнасиловали и закололи ножом — вместо влагалища было кровавое месиво. Другая женщина во время стычки попалась отряду «Широкого меча». Их окружили вооруженные коммунисты, поэтому бандиты связали женщину и приказали кричать, чтобы ее товарищи их отпустили. Она же закричала: «Стреляйте, не

бойтесь за меня!» Каждый раз, когда она это выкрикивала, бандит отрезал кусок от ее тела. Ее мертвое тело было страшно изуродовано. После нескольких таких случаев женщин решили не посылать на продразверстку.

Тем временем бабушка в Цзиньчжоу тревожилась за свою дочь. Едва получив от нее письмо о том, что она добралась до Ибиня, бабушка решила отправиться туда и удостовериться, все ли в порядке. В марте 1950 года она отправилась в свой собственный «великий поход», совершенно одна.

Она ничего не знала о дальних землях огромной страны и воображала, будто Сычуань не только отрезана от остального Китая горами, но что там нет самого нужного для жизни. Поначалу она собралась было прихватить с собой побольше предметов первой необходимости. Но страна еще не отошла от потрясений, повсюду продолжались сражения. Бабушка понимала: придется тащить вещи самой и много идти пешком, а это представляло огромную сложность для женщины с бинтованными ножками. В конце концов она остановилась на одном маленьком узелке, который могла нести сама.

С тех пор как она вышла замуж за доктора Ся, ее ножки подросли. По традиции маньчжурки не бинтовали ножки, поэтому бабушка сняла бинты. Но ходить было почти так же больно. Сломанные кости, конечно, не могли срастись как следует, а ноги — приобрести правильную форму, они остались искалеченными. Бабушка хотела, чтобы ее ножки выглядели нормально, и набивала туфли ватой.

Прежде чем она отправилась в дорогу, Линь Сяося, человек, который привел ее на свадьбу моих родителей, дал ей бумагу, где говорилось, что она — мать революционерки; благодаря этому партийные организации на всем пути следования обязаны были обеспечивать ее едой, жильем и деньгами. Она почти повторила маршрут моих родителей; часть пути проехала на поезде, часть — на грузовиках, а когда ехать было не на чем, шла пешком. Однажды она ехала на открытом грузовике вместе с другими женщинами и детьми из семей коммунистов. Едва грузовик остановился, чтобы дети могли пописать, в деревянную обшивку кузова вонзились пули. Бабушка забралась поглубже и присела на корточки, пули свистели в нескольких сантиметрах над ее головой. Охрана ответила пулеметным огнем, и атака захлебнулась. Это были остатки гоминьдановских войск. Бабушка не получила ни единой царапины, но несколько детей и охранников погибли.

Когда она, одолев две трети пути, добралась до Уханя, большого города в Центральном Китае, ей сказали, что и последний отрезок — вверх по Янцзы — не менее опасен. Пришлось ждать месяц, пока обстановка не станет спокойнее, и тем не менее их судно несколько раз обстреливали с берега бандиты. Судно, довольно старое, имело плоскую, открытую палубу, и охрана соорудила по бортам заграждения из мешков с песком чуть выше метра высотой, со щелями для ружей. Судно напоминало плавающую крепость. Когда начинался обстрел, капитан гнал его вперед на всех парах, пытаясь вырваться из — под пуль, а охрана отстреливалась, лежа за мешками с песком. Бабушка спускалась в трюм и ждала конца боя.

В Ичане она пересела на судно поменьше, миновала Три ущелья и к маю подплывала к Ибиню в лодке, покрытой пальмовыми листьями, любуясь рябью на хрустальной воде и вдыхая разносимое ветерком благоухание цветущих апельсинов.

Вверх по течению лодку вели двенадцать гребцов. Они распевали арии из традиционной сычуаньской оперы и на ходу сочиняли песни о деревнях, мимо которых проплывали, о холмах и духах бамбуковых рощ. Они пели и о своих чувствах. Бабушку особенно позабавили адресованные одной из девушек игривые песни, сопровождаемые лукавыми взглядами. Бабушка не понимала большинства выражений, потому что они были на сычуаньском диалекте, но легко

улавливала смысл нескромных намеков, на которые пассажиры отвечали тихими смущенными смешками. Она слышала о характере сычуаньцев, столь же склонных к острым словечкам, как их кухня к острым приправам. Бабушка радовалась. Она не знала ни о том, что мама несколько раз оказывалась на краю гибели, ни о выкидыше.

До места добрались к середине мая. Путешествие заняло более двух месяцев. Мама, чувствовавшая себя больной и несчастной, была вне себя от радости. Папа радовался меньше. В Ибине он впервые жил с женой вдвоем и в относительно спокойной обстановке. Не успел он расстаться с тещей, как она снова была тут как тут, хотя ей, с его точки зрения, полагалось находиться за тридевять земель. Он прекрасно понимал, что связь между ним и женой далеко не так крепка, как узы между матерью и дочерью.

Мама кипела обидой на отца. Бандиты бушевали все сильней, были восстановлены полувоенные порядки. Оба много разъезжали и редко проводили ночь вместе. Папа большую часть времени мотался по деревням: изучал местные условия, выслушивал жалобы крестьян и занимался разными проблемами, прежде всего продовольственным снабжением. Даже в Ибине отец до поздней ночи засиживался на работе. Родители виделись все меньше и вновь начали отдаляться друг от друга.

Бабушкин приезд вскрыл старые раны. Ей дали комнату во дворе дома, где жили папа с мамой. Тогда все служащие находились на полном обеспечении, называвшемся «гун — цзи — чжи». Они не получали зарплаты, но государство предоставляло им жилье, пищу, одежду, предметы первой необходимости да крошечную сумму карманных денег — как в армии. Все ели в столовых, где кормили плохо и невкусно. Дома готовить запрещалось, даже если имелся какой — то дополнительный источник дохода.

Сразу после приезда бабушка начала распродавать часть своих драгоценностей, чтобы покупать еду на рынке; ей особенно хотелось подкормить маму, потому что, согласно традиции, беременной женщине следует хорошо питаться. Но вскоре к маминой начальнице, товарищу Ми, стали поступать жалобы на то, что мама ведет себя «буржуазно»: пользуется особым вниманием и тратит дефицитное топливо, которое так же, как и еду, везли из деревни. Ее обвиняли в «изнеженности»: присутствие матери мешало ее перевоспитанию. Папа обратился в свою парторганизацию с самокритикой и приказал бабушке прекратить готовить дома. Маму это возмутило так же, как и бабушку. «Неужели ты не можешь защитить меня хотя бы сейчас? — с горечью спросила мама. — Ребенок, которого я ношу, не только мой, но и твой, и он хочет есть!»