Ключи к войне и миру в Европе, точнее говоря, к продолжению или окончанию векового конфликта в вооруженной форме, лежали в Париже и Лондоне. Сразу же после переворота 18 брюмера Наполеон Бонапарт обратился с письмами к английскому королю Георгу III и императору Францу II. В письме к Георгу III Наполеон писал: «Неужели же эта война, которая уже восемь лет разоряет все четыре части света, не должна кончиться? Как могут две самые просвещенные нации приносить в жертву суетному честолюбию интересы торговли, внутреннее благосостояние и счастье семейств?» Австрия ответила, что не будет вести переговоры отдельно от своих союзников. Английский министр иностранных дел Гренвил заявил, что условием окончания войны должно быть восстановление на троне Бурбонов. Лондон подчеркивал характер войны как векового конфликта, провозглашая своей военной целью реставрацию старого порядка во Франции. Вместе с тем политика Директории и тем более Консульства уже была отрицанием идеи сосуществования, поскольку от Парижа в немалой степени зависело заключение относительно прочного мира с феодальными государствами, не затрагивающего ни нового общественного строя, ни территориальной целостности Франции. Цементирующим началом для второй и последующих антифранцузских коалиций и даже главной (хотя, конечно, не единственной) причиной самого их возникновения была борьба не столько против нового общественного строя, против революции, сколько против французской экспансии. После ряда побед Наполеон принудил к миру Австрию (1801 г.). Даже главный враг - Англия должна была пойти на заключение мирного договора, вошедшего в историю под названием Амьенского мира, который был основан на признании правительства новой, послереволюционной Франции.
Амьенский мир вполне мог стать, но не стал концом войн, начавшихся в 1792 году. Для Франции же отрицание идеи сосуществования все более становилось предлогом, оправдывающим политику захватов. Соблюдение мирных договоров, заключенных республиканской Францией, начиная с Базельского мира 1795 года, было бы с точки зрения перспектив развития народов Европы несравненно предпочтительнее тех почти непрерывных войн, которые они испытали в последующее десятилетие.
Наполеон принял титул императора, чтобы не восстанавливать звание короля, тесно связанное в сознании французов с дореволюционным, старым порядком. Казалось бы, превращение Консульства в империю могло рассматриваться как шаг к сближению политического строя Франции со строем других монархических государств. Однако на деле этот шаг Наполеона означал не демонстративный разрыв с революцией, с которой еще был прямо связан режим Консульства, а подготовку к новым завоеваниям. Европейцы расценивали это как притязание на наследие Карла Великого, на создание вселенской державы. И это действительно соответствовало взглядам Наполеона на империю. Еще за полтора года до ее провозглашения Талейран в инструкции от 23 октября 1802 г., составленной по прямому указанию первого консула для французского посла в Лондоне Отто, писал, что, «если Англии удастся снова найти себе союзников на континенте, это заставит французов покорить Европу… Как знать, много ли времени потребуется ему (Наполеону. - Авт.), чтобы изменить лицо Европы и восстановить Западную империю». И недаром впоследствии Наполеон не раз делал своей резиденцией Аахен - столицу империи Карла Великого.
Войны Наполеона по своим социальным последствиям были во многом продолжением противоборства Французской республики с коалициями феодально-абсолютистских государств. Вместе с тем это были со стороны Франции уже не революционные, а империалистские войны. Изменившийся характер войн нашел отражение даже в официальной французской пропаганде. Она, с одной стороны, постоянно подчеркивала «освободительную» миссию французской армии, а с другой - открыто связывала ее с достижением откровенно имперских, захватнических целей, включая замену на тронах прежних монархов родственниками и приближенными Наполеона. В результате войны Наполеона являлись одновременно и отрицанием, и продолжением борьбы в рамках векового конфликта.
Схожие антиподы
В XVIII веке, писал известный военный теоретик Клаузевиц, народ непосредственно не участвовал в войне. Во время революции борьба против неприятеля стала делом самого народа, и вследствие этого «на сцене появилась сила, о которой до той поры не имели никакого представления»1. Народ был вовлечен в борьбу под лозунгами отстаивания независимости и прав нации.
В XVIII веке понятие нации формировалось в тесной связи с идеями Просвещения. В январе 1789 года Сиейес в знаменитой брошюре «Что такое третье сословие?» уже прямо объявлял, что «третье сословие включает в себя всех, кто составляет нацию. Все, кто не принадлежит к третьему сословию, не могут считаться входящими в состав нации»2. Иной смысл в понятие нации стремились вложить монархические круги. В 1765 году их рупор - газета «Меркюр де Франс» писала: «Наша родина - это король, объединенный со своими подданными»3.
Во имя любви к родине и своему народу, в борьбе за его национальное раскрепощение совершены героические подвиги, слава о которых не меркнет в веках. Патриота ческими идеалами были вдохновлены труды гениальных мыслителей и художников, величайшие творения человеческого духа пронизаны пылким патриотическим чувством. И в то же время со ссылкой на высшие интересы нации совершались самые черные злодеяния всемирной истории.
Пропасть разделяет антиподы - национальное чувство, патриотизм и реакционный национализм, то есть идеологию и политику правящих классов в эпоху капитализма в сфере национальных отношений. Но порой они выглядят внешне схожими, и в числе причин этого - маскировка, к которой прибегали и прибегают идеологи реакционного национализма. Еще на сравнительно ранних этапах формирования наций можно обнаружить и зародыши идеи богоизбранности, исключительности собственной народности. Оливер Кромвель, например, в 1655 году заявлял, что «английский народ отмечен знаком божьим» . В годы Великой французской революции английская реакционная пропаганда, рассчитанная на «простолюдинов», широко использовала национальную рознь, укоренившиеся предрассудки для возбуждения ненависти к французам как «якобинцам». История привлекалась для доказательства, что французы - извечные враги английского народа5.
Французским просветителям, мечтавшим о скором торжестве всечеловеческого братства, подчеркнутое выражение национальных чувств казалось одной из форм фанатизма. Как заметил знаменитый французский историк А. Матьез, такая позиция не казалась странной для французов той эпохи, «еще не считавших необходимым афишировать глубокую ненависть против других наций»6. Аналогичной была позиция немецкого просвещения7. Вместе с тем уже в годы революции стала проявляться и вторая, оборотная сторона национальной идеологии прогрессивной тогда буржуазии, отражавшая ее сущность как эксплуататорского класса.
…Тяжелой, тревожной зимой 1793/94 годов, когда якобинская республика напрягала все силы против коалиции внешних и внутренних врагов, конвент, решения которого ждали сотни неотложных дел, тем не менее счел нужным заняться проблемой национальных меньшинств. 8 плювиоза 2-го года республики (27 января 1794 г.), выступая в конвенте, член революционного правительства Бертран Барер заявил: «Я сегодня хочу привлечь ваше внимание к наиболее прекрасному языку Европы, который впервые смело освятил права человека и гражданина, который призван сообщить миру самые высокие помыслы о свободе и великие политические теории». Барер отвергал все современные ему языки, кроме французского: «Оставим итальянский язык для наслаждения духовной музыкой и изнеженной и развращенной поэзии. Оставим немецкий язык, мало пригодный для свободных народов до тех пор, пока не будут уничтожены феодальное и военное правительства, чьим достойным орудием он является. Оставим испанский язык для его инквизиции и его университетов, пока на нем не будет сказано об изгнании Бурбонов, которые лишили власти народ всей Испании. Что же касается английского языка, который был великим и свободным, то до тех пор, пока он не обогатился словами «владычество народа», этот язык - лишь наречие тиранического и гнусного правительства, банков и векселей» . «Хотя Барер, - справедливо отмечал историк Л. Гершей, - и не оперировал псевдонаучными доводами, с помощью которых филологи в XIX веке доказывали превосходство своего национального языка над всеми другими, он хорошо обходился и без них»9. И не менее характерна фигура самого Барера - ловкого честолюбца и карьериста, который уже вскоре оказался одним из организаторов контрреволюционного переворота 9 термидора, а впоследствии - наемным апологетом и шпионом Наполеона и даже иностранных дипломатов10.