* * *
...Гришка в последние дни часами лежал, уставя заслюдившиеся глаза на черный от сажи потолок; начал отказываться от еды.
О чем он думал?..
Опросинья - белая, высокая, грудастая, с чуть удлиненным лицом - пыталась расшевелить, растормошить его. Вот и сейчас, подавая вареные рыбки, заговорила:
- Ой, скоко окуней, язей налезло!... Наварили, сушить повесили... Пока рыба поднимается по протокам - самое время... А ты ешь, ешь!
Чего не ешь?..
- Не хочу... Иди, Опросюшка, иди...
Она обиженно выпятила нижнюю губу, пошла, шепча: "Святая Богородица! Помоги ему - на глазах тает..."
Реже стала Опросинья подходить к Гришке. Дети боязливо ходили около него.
"Ох, не встать ему уж!" - горестно вздыхала-жалела в платок дедова сноха у печи и, поворачиваясь к иконам, крестилась.
Однажды под вечер прошло по дому какое-то беспокойство, суетное оживление, и все стихло. Никого... Через некоторое время в избу вбежала запыхавшаяся Опросинья, кинулась в угол, к Гришке.
Он прикрыл глаза - будто спит.
- Вставай! Бабушка Агафья помирает...
- Кто? - удивленный и недовольный Гришка открыл глаза.
- Да бабка Вор... - и замолкла, перекрестилась девушка: нельзя умирающую по прозвищу называть. - Ну, та, котора ногу тебе лечила...
- Бабка Воробьиха?..
- Прости его, Исусе Христе! - снова закрестилась. - Больной - вот и...
- Не в своем уме?.. - перебил Гришка, заблестев глазами; приподнялся на локте. - Нет, в своем я уме и уже все обдумал - не приставайте ко мне - хватит людей... себя терзать - не мочь мне жить!.. Кому эдакой - ни вой, ни пахарь... Даже ребенки, и то понимают - ходят вокруг и крестятся, как возле покойника...
Опросинья краснела, набухали слезами голубые глаза, и вдруг грубо:
- Нелепицу городишь. Вставай, пошли! Бабушка Агафья всех велела к ей... Благославлять будет. А тебе особо... сказала: "Не придет - прокляну!.."
Гришка побледнел.
- Как пойду?!
- Как?.. Должен пойти - и все...
Гришка покрестился, пошептал молитву, овладел собой, успокоился. Все равно придется идти - не исполнить просьбу умирающей большой грех, тем более - чего уж таить - от бога не скроешь: обиду он затаил на бабушку Агафью, хотя и понимал, что нельзя так.
- Иди, неси какую-нибудь палку, штоб в подмышки упереться...
Опросинья ожила, блеснула зубами, бросилась в бабий кут и принесла кочергу.
- Ты што?!.. На кочерге?.. К умирающей - дура! - черти только эдак-то делают.
Виновато улыбнулась, снова метнулась - подала ухват и, не дав ничего сказать, приказала - потребовала:
- Некогда тута-ка палку искать - давай пошевеливай!..
Гришка только заскулил от боли и досады, поднимаясь с лежанки...
Шел он по улице, поддерживаемый Опросиньей, качаясь от слабости, опьяневший от свежего воздуха.
Зеленой дымкой укутаны березы, на черемухе густая зелень, на земле сквозь бурую прошлогоднюю траву проклюнулись ярко-зеленые иголочки - пахло молодой березой, черемухой, новорожденной зеленью - весной...
Теплое, красное солнце просвечивало сквозь листву - садилось.
Мягкий воздух гладил шею, грудь...
Гришке страстно захотелось жить, он почувствовал себя здоровым, сильным.
Опираясь левой рукой на девушку, правой на ухват, он уже начал подходить к большому двору с новым домом с подклетью, как откуда-то выскочили Ванька с Панькой.
Панька ахнула, развела руками:
- Ах, батюшки! - светоплеставленье!..
Гришка остановился, заозирался стыдливо, отбросил прочь ухват и оттолкнул Опросинью.
- Не пойду - дай палку, сатана!.. Што розинулась? - найди што-нибудь - я постою.
Опросинья прикрыла глаза ладонью, убежала в избу.
Гришка не смог выстоять на одной ноге - упал, больно ударился культей, потерял сознание...
Пришел в себя от прикосновений осторожных, нежных, любящих (это сразу почувствовал) женских рук. Открыл глаза и тут же смутился - он почему-то всегда смущался, когда видел ее, - перед ним на корточках сидела Аннушка. Так близко ее еще не видел.
Снизу вверх вглядывался в обеспокоенно-любящие синие глаза, красивое лицо, заглядывал в тонкий разрез глубоких ноздрей...
"Кого ж так напоминает?! - силился вспомнить, мелко дрожал; на лице выступил пот... - Марфу!..."
Заходя с помощью Аннушки и Опросиньи в избу к бабке Агафье, вдыхая до боли знакомый, родной запах женских волос, так напоминающий Марфу, подумал: "Почему Опросинья не такая - нет у ей такого... женского?.." Он не мог передать словами то чувство, которое испытывал, прикасаясь к Аннушкиному телу; что-то горячее, разогревающее душу и кровь, шло от нее. Как-будто до этого он был в темноте, в холоде, а теперь над ним взошло солнце: отогрело, осветило душу... Каждая клеточка, каждая капелька крови переполнились тем живительным, все одолевающим чувством, без которого не может жить ни один честный человек - любовью!..
Только вот нехорошо: не Васену, а Марфу вспомнил... Почему?! И вдруг озарило: в Васене любил Марфу!..
И даже сидя на лавке напротив лежащей в домовине48 бабки Агафьи, ушедшей в забытье - все остальные стояли вокруг, ждали, когда очнется, - продолжал ощущать Аннушку-Марфу...
Около изголовья умирающей, рядом с незнакомой суровой старушкой с иконой в руках, стояла с ребенком Аннушка. "Посмотреть бы на него - похож ли на Ванютку?.. - подумал о ее ребенке и тут же покаялся про себя перед Богом: - Прости великогрешного раба своего - не о том думающего!.."
- Пришел? - тихий, жуткий голос заставил всех вздрогнуть.
- Да, - шепотом ответила Аннушка. Болью, жалостью и любовью отозвался ее голос в Гришкином сердце...
- Подойди ближе, - попросила бабка Агафья, не открывая глаз. Он, повинуясь - откуда силы взялись! - встал на одну ногу, осторожно передвинул лавку, сел - совсем близко увидел желтое, иссохшее лицо умирающей, закрестился.
- Ждала... Без тебя мне нельзя помереть... - по тому, как она теперь уже смотрела в одну точку - в потолок, Гришка с ужасом понял, что она не видит...
- Возьми ключи... - бабка Агафья шевельнула черными помертвевшими сухими пальцами, закостеневшими на большом медном кресте на груди.
Аннушка вытащила откуда-то связку амбарных ключей, протянула Гришке. Умирающая передохнула и продолжала, еле шевеля в свободном от зубов рту костенеющим языком, с придыхом:
- Тама... в кадках - жито... я наменяла... берегла на семена... - снова замолкла, собираясь с мыслями и силой: - Хотел ты татар воевать... Бох по-другому распорядился... Тебе выпала великая доля... Победить своих ворогов можно не токо убивая их, но и плодя, множа свой народ...
Ты остался единым мужем на всех... От того, сможешь ты... от тебя... выживем ли мы... Выживет ли деревня... народ... Все принесли мы в жертву, штобы победить поганых... Нельзя дать вымереть бабам и ребенкам - тогда конец!..
Целуй крест и пред Исусом... поклянись... отцами и дедами... лежащими в Земле нашей святой... русской... што поборешь хворь... што не бросишь баб и ребенков!.. Помоги вспахать, посеять... Выжить и множиться...
Гришка бестолково, растерянно глянул на стоящих вокруг него: все - женщины, дети - с мучительной надеждой и тревогой ждали, что он скажет...
"Смогу ли?! - но взгляд Аннушки, детей просили, умоляли, требовали. - Должен!.. Сделаю деревянную ногу - живут же... Перекопаю землю, нужно будет - и на коленях исползаю, но спахаю!.." Еще раз взглянул на "пузиков-голопузиков", сиротливо прижавшихся к материнскому подолу, - жалость кольнула грудь, шершаво-колючий ком надулся в горле и, прокатываясь там, выцарапал слезу.
- Клянусь!.. - перекрестился Гришка и, наклонившись, поцеловал восьмиконечный крест...
Почувствовал слабость в теле...
Голова у него кружилась, свет стал в глазах меркнуть, затошнило. Он стал падать. "Господи!.. На ребенков бы только не упасть..." - подумал Гришка, успев ухватиться за скамейку, и вместе с ней рухнул, запрокинувшись на спину.