— Ты прав. Можно сойти с ума, если сидеть взаперти и глотать кофе чашку за чашкой. Питер… — Голос Уилда дрожал, как скрипичная струна «соль», в нем слышались нотки отчаяния. — Питер, ты ведь выяснишь, что случилось? Я должен это знать, прежде чем смогу понять, что будет со мной…

«О дьявол!» — растерялся Паско.

— Я постараюсь, Уилди. Обещаю тебе — я постараюсь.

Спустя десять минут он мчался на предельной скорости по шоссе на юг, в направлении Ноттингема.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы разузнать, что ребенок по имени Ричард Шерман находился в Ноттингемском приюте с 1947 по 1962 год. Вся прочая информация о мальчике была секретной. Не поверив в это, Питер попытался найти правильный подход для того, чтобы «сезам» открылся. Сообразив, что громогласные заявления о расследовании убийства здесь не подойдут, он попробовал тихую печальную мелодию человеколюбия — рассказал о погибшем мальчике и пропавшем отце, которого необходимо было известить о его горе.

Это сработало, но ничего необычайного Паско не обнаружил, кроме сведений о том, что Ричард Шерман был застенчивым, трудновоспитуемым ребенком, что мать посещала его редко и ее адресом приют не располагал и что отец его погиб на войне. Существовала копия свидетельства о рождении ребенка. Он родился 29 ноября 1944 года в Мейдстоне, графство Кент, отцом его был сержант королевских войск связи Ричард Алан Шерман.

Копание в армейских архивах похоже на раскопки в Долине фараонов — иногда вы натыкаетесь на сокровище, но очень часто гробница оказывается пустой. Например, Александр Ломас Хьюби, несмотря на нежелание матери признать его смерть, а может быть, и благодаря ему, оставил после себя минимум документов, включая медицинскую карту, такую поверхностную, что из нее трудно было узнать даже его пол, не говоря уж об особенностях его левой ягодицы. Зато сержант Шерман был описан детально:

«Родился в 1917 году в Ноттингеме. Глаза голубые, волосы светлые, кожа белая…» Он был обмерен и взвешен с точностью до дюйма и унции. Однако поистине интересными были сведения о том, что его вдова — по предположениям Паско, чернокожая — до сих пор получает армейскую пенсию за своего мужа. Пенсия эта пересылается в Авалонский дом престарелых в окрестностях Ноттингема.

На этой стадии поисков можно было ограничиться звонком в местную полицию, но что-то удержало Паско от этого логического шага. Вероятно, ему не давали покоя шутки Элли относительно его внутреннего цензора. Может быть, сыграло роль равнодушие Дэлзиела ко всем его изысканиям. Но, скорее всего, неутихающее чувство вины перед Уилдом заставляло его лично прослеживать даже самую тоненькую ниточку, ведущую к этому делу. К чертовой матери логику и всяческие правила!

Через полтора часа медсестра уже вела его по нарядным коридорам Авалонского приюта. На ней был нейлоновый халат, который в сумерках переливался, как белая парча.

— Сколько ей лет? — поинтересовался Паско.

— Семьдесят с хвостиком. Не так уж и много по сегодняшним меркам, но после шестидесяти жизнь — лотерея. Некоторые остаются молодыми до конца, а иные, кажется, сами торопятся стать старше. У меня сложилось впечатление, что миссис Шерман уже лет с двадцати поставила себе главной целью состариться, — сестра говорила скорее весело, чем с грустью. Будучи среднего возраста, она-то выглядела так, словно ее целью было оставаться молодой как можно дольше.

— Давно она в приюте? — спросил Паско.

— Около шести лет. Похоже, она очень настойчиво искала место, где за нее делали бы всю работу… Здравствуйте, дорогая! К вам в гости пришел вот этот джентльмен!

Миссис Шерман была худенькой беззубой старухой, закутанной в ворох нескладных одежд, поверх которых был накинут халат из шотландки. В руках у нее была палка с набалдашником, служившая опорой при ходьбе и помогавшая ей отстаивать свои права, сидя в кресле. Старуха с угрожающим видом вцепилась в палку, едва только инспектор присел рядом с ней на стул:

— Здравствуйте, миссис Шерман! — поздоровался Паско.

— Что вам нужно?

Это был хороший вопрос.

— Просто хочу поболтать с вами. — Он одарил ее улыбкой, которую Элли называла «улыбкой потерявшегося ребенка».

— Мне семьдесят пять! — провозгласила старуха и внезапно взмахнула своей палкой, словно целясь Питеру между ног.

Встревоженный, он отодвинул свой стул на полметра назад. А стоявшая позади миссис Шерман сестра прошептала ему: «Семьдесят три».

— И у меня все еще есть собственные зубы, — продолжала старая леди, обнажив свои голые десны. — Только я забыла, где их положила.

Очевидно, это была ее любимая шутка — она захохотала так громко, что раскаты смеха, напоминавшие завывание полынок, были слышны не только в оранжерее, где они сидели но и дальше, в саду. Казалось, звуки волынок несутся с высоких гор в узкие долины, сливаясь в странную мелодию.

Паско из вежливости тоже засмеялся, кроме того, это позволяло оттянуть весьма деликатный момент их беседы. Несколько минут он пристально изучал старую женщину. Было очевидно, что ее кожа, хоть и потемневшая от времени, могла быть кожей только белой женщины. Он не был специалистом по генетическим причудам смешанных браков между белыми и неграми. Но вспомнил старый невинный анекдот о китаянке, подарившей мужу европейского вида младенца и услышавшей в ответ: «Двое желтых не могут сделать одного белого».

Отец Клиффа Шермана, сын этой женщины, вне всякого сомнения, был чернокожим. Значит, сержант Шерман не был его отцом? Бедняга отдал свою жизнь за демократию, так и не узнав, что жена его подвизается на том же поприще. С другой стороны, эта женщина, вернувшись в Ноттингем, должна была столкнуться с изумленными взглядами и тяжелыми вздохами. Могло ли осуждение близких и предрассудки окружающих заставить ее отдать своего ребенка в приют? «Вне всякого сомнения!» — ответил сам себе Паско. В 1945 году Британия была наконец готова допустить, что слуга — такой же человек, как и его хозяин; но она еще находилась на расстоянии многих световых лет от признания того факта, что черный слуга — такой же человек, как и белый слуга.

— Миссис Шерман, надеюсь, вы не станете возражать, — мягко обратился к ней Питер, — я хотел бы поговорить с вами о вашем муже — сержанте Шермане.

— Что такое? — спросила та с внезапным подозрением. — Он умер.

— Да, конечно, он умер, — успокоил ее Паско.

— Тогда зачем вы хотите говорить о нем? Я даже не помню, как он выглядел! — На ее лице появилась гримаса, которая, как он опасался, могла быть предвестником горьких рыданий.

Он поспешно сказал:

— Мне бы не хотелось вас расстраивать…

— Расстраивать? Расстроить меня вам удастся, только если вы скажете, что этот подонок вовсе не умер и у меня хотят отобрать пенсию!

Она поднесла морщинистую руку к губам, как бы удивляясь, что у нее вырвалась эта фраза, но Паско сильно сомневался, что это произошло случайно. Он напомнил себе, что она стара и немощна и скоро ему придется сообщить ей о смерти внука. Он напомнил себе также, что когда-то она была молода и красива и кружила головы мужчинам, по крайней мере двум из них — сержанту Шерману и неизвестному темнокожему, отцу ее ребенка. Но инспектору оказалось трудно перейти от неприязни к сочувствию.

— Нет, миссис Шерман, все в порядке — он мертв. На самом деле я хотел бы поговорить с вами о вашем сыне.

— Моем сыне? — старуха выпрямилась и угрожающе подняла палку. — Каком еще сыне? У меня нет сына!

Это было хуже, чем он мог себе представить. Несчастный ребенок — его не существовало ни в ее мыслях, ни в ее жизни. Сестра уставилась на него, изумленно подняв брови, словно спрашивая: «Вы уверены в том, что говорите?»

Паско решил как Можно скорее выбраться из этой трясины. Он обратился к старухе официальным тоном.

— Миссис Шерман! По документам, в ноябре 1944 года у вас родился сын. В отделе регистрации в Мейдстоне, графство Кент, хранится свидетельство об этом. И хотя было бы неточным назвать сержанта Шермана отцом ребенка…