— Рассказывайте, — сказал Адам Бёрден.

Александр Боуэн стал у изголовья.

— Мы привезли его позавчера. Забрав у одного дома в Далидже. Хозяин нашёл в телефонном справочнике раздел «Общества охраны животных» и стал звонить всем подряд. В конце концов он дозванивается до мисс Бёрден, которая тут же звонит мне. Была большая кровопотеря, дегидрация, имеется вторичный шок. Общее состояние критическое. Я делаю операцию, как только его привозят в клинику.

Палец врача указал на белую повязку, которая шла через плечо животного и верхнюю часть руки.

— После переливания крови я удаляю из области правой лопатки сорок свинцовых дробинок пятого номера. Стреляли с расстояния ярдов сорок, ранение поверхностное, но болезненное, к тому же потеря крови. Я зашил две раны на правой и левой икроножных мышцах. Укусы, возможно укусы собак.

Он показал на повязку под коленом животного.

— Из четырёх ран в области брюшной полости мы извлекли некоторое количество ржавчины. Со стороны железной дороги большинство домов огорожены колючей проволокой. А в некоторых местах, для надёжности, там подведено электричество.

Он повернул ладони обезьяны к свету, мазь от ожогов белела на них словно мел.

— Он пришёл по виадуку, увидел сады и попытался спуститься вниз. Там гладкий бетон и гранит, поэтому он и свалился. Отсюда повреждённые связки на обеих лодыжках.

Он положил руку на грудь обезьяны.

— Лондон отпечатал на нём свою карту, — сказал он.

— А как он попал в Саутуорк? — спросил Адам.

— Городская и Речная полиция в тот день перекрыли доки Святой Катарины.

— Это на другой стороне реки.

Врач сделал знак рукой, санитары перевернули обезьяну на бок. Укус был длинным, узким, глубоким, от каждого зуба остался след, который был зашит или склеен фибриновым клеем. Шерсть вокруг раны была обрита, открывая третью часть спины. Потерявшая первоначальный цвет кожа была иссиня-чёрной. Маделен отвернулась и двинулась назад к своему графину.

— Какой-то грузовик выехал из этого района непосредственно перед тем, как все дороги были перекрыты. Его так и не нашли. Но нашли того добермана, который предположительно находился в грузовике. Обезьяна, должно быть, оказалась вполоборота к собаке, когда перелезала через забор.

Снова стало тихо. Маделен нашла стол и под прикрытием темноты отхлебнула из графина.

— Значит, — сказал Адам Бёрден, — все теперь ищут большую обезьяну со следами укусов?

— Все ищут капитана судна, — ответил врач. — Какая-то яхта врезалась в причал. Ни о каком животном вообще не было речи.

Маделен почувствовала, что Адам замер и что среди множества вариантов, которые так и не были названы вслух, он выбрал какой-то один, который ей был непонятен.

— Пусть остаётся здесь, — сказал он. — Отвезите его в оранжерею.

Санитары откатили носилки в сторону от освещённого участка.

Поле зрения и умственные возможности Маделен были теперь меньше, чем комната, и с каждой минутой ещё более сокращались. Она скорее чувствовала, чем видела, что все расходятся.

— А кстати, — заметила она. — Миссис Клэпхэм испекла трубочки со взбитыми сливками. Но я могу их поесть и с павианом, когда он проснётся.

Где-то закрылась дверь. Маделен не знала, есть ли ещё кто-нибудь в помещении. Она попробовала сделать ещё глоток, но у неё ничего не получилось. Тогда она села и положила голову на стол. Адаму Бёрдену, который продолжал стоять под операционной лампой, показалось, что её тяжёлый храп звучит точно так же, как храп обезьяны.

Часть II

1

Каждое утро Маделен воскресала. Воскрешение происходило перед зеркалом и продолжалось от получаса до сорока пяти минут. Во время этого процесса она была полностью поглощена им, тщательно и бескомпромиссно выполняя то единственное, что, по её глубокому убеждению, она действительно хорошо умела делать. Она возрождала иллюзию того, что «Маделен выглядит великолепно».

Лицо, которое она видела в зеркале, садясь у туалетного столика, было, по её собственному мнению, невзрачным лицом. Не увядающим, не лицом в процессе разрушения — ведь Маделен было всего лишь тридцать лет. Но оно — как ей казалось — было блёклым и безликим, казалось, что оно в любой момент может исчезнуть — и не то чтобы вспыхнув разрушительным пламенем, а просто-напросто слившись с окружающими предметами из-за своей серой обыденности.

На эту поверхность она теперь накладывала одновременно чувственную и сдержанную маску. Очистив кожу лосьон-тоником и создав основу из обезжиренных, стянутых пор, она при помощи бархатисто-матового крема удалила последние десять лет своей жизни. Лицо, которое теперь смотрело на неё из зеркала, при его нейтральной гладкости могло бы быть двадцати или даже пятнадцати или двенадцати лет.

Маскирующим карандашом она убрала микроскопические морщинки вокруг глаз и накопленный на протяжении жизни скепсис. Тонкой кисточкой она приподняла брови, создав постоянно удивлённое выражение юного существа.

Именно в тёмных участках наших лиц прячется возраст и усталость. Светлыми тенями вдоль края бровей она увеличила глаза, перед тем как осторожно обвести их жидкой подводкой. Теперь они были широко распахнутыми, ясными и доверчиво смотрели на мир. Потом она наложила нежный, золотистый, естественного цвета тон на щёки, обрисовала контуры губ кисточкой и обычной помадой усилила их полноту. И наконец, болезненной, но расширяющей красной точкой у выхода слёзного протока она удалила своё железное здоровье. Теперь её лицо было ребячливым, сияющим и чуть-чуть болезненным, так виртуозно и незаметно перестроенным, что только эксперт бы заметил, что была использована косметика.

Маделен научилась краситься у своей матери. Не то чтобы она задавала ей вопросы или получала советы — слишком уж деликатной была эта тема — но Маделен наблюдала за ней.

Жизнь матери Маделен состояла из бесконечных панических, но чаще всего успешных попыток всё приукрасить. В первую очередь, их утончённую и бурную жизнь в Ведбеке, к северу от Копенгагена, где не только обеденный сервиз был фарфоровым, но и сама среда была хрустальной и постоянно грозила обрушиться, и ни один голос не поднимался выше шёпота, чтобы не вызвать стеклянную лавину. Но также — а это требовало больших усилий — те званые вечера, которые устраивал Доверительный семейный фонд, где неразрешённые трагедии отдельных семейств соединялись с катастрофами других семей и отдельных личностей, создавая элегантно одетый и потчуемый изысканными блюдами вариант современной, терзаемой конвульсиями, преисподней конца XX века. В такие дни мать Маделен могла организовать трапезу, которая служила своего рода социальной первой помощью, и она могла произнести: «Добро пожаловать!» — голосом, который, словно некий наполнитель, исключал всякую пустоту. И кроме этого, она умела, несмотря на давление внешних и внутренних обстоятельств, всегда прекрасно выглядеть. Проконтролировав кухонные сферы, она появлялась в облаке чада, а когда он рассеивался, все видели, что на ней декольтированное платье, она привлекательна, любезна, внимательна и похожа на молодую девушку, так что даже на лице отца Маделен на мгновение появлялось расслабленное выражение безграничной гордости обладателя.

Семья отца Маделен в начале века при помощи самоубийственного коллективного усилия поднялась из средневековой бедности и оплатила образование прадедушки Маделен, который выучился на инженера. Оба его сына, в свою очередь, стали инженерами и — в двадцатые годы — небывало состоятельными людьми. Очень тихо и очень по-датски, прекрасно помня семейные предания о голодных смертях в прошлом веке и эпидемиях холеры, братья крепко уцепились за это нежданное богатство. Они инвестировали и реинвестировали, покупали землю, размножались, обеспечивали своих детей и стали в конце концов не столько семьёй, сколько кланом, большим, незаметным, тихим и имеющим непосредственное влияние на датскую внешнюю политику.