— Двенадцать. Представьте себе — их было всего двенадцать.

Все находящиеся в комнате повернули голову. Одно из высоко расположенных окон было открыто. На подоконнике сидел Эразм. Количественные числительные были ему ещё внове. Чтобы быть уверенным в том, что его поняли правильно, он показал на пальцах сначала десять, а потом два.

Андреа Бёрден пристально смотрела не на саму обезьяну. Она смотрела на числа, которые показывали её руки.

— Это невозможно! — воскликнула она.

«Десять», повторяли руки обезьяны, «десять и два». Нечеловеческим усилием Андреа Бёрден пересмотрела свою стратегию.

— Никто этого не знает, — сказала она. — Все по-прежнему в страшной растерянности. А другие страны? Дания? Скандинавия? Германия?

Обезьяна не отвечала. Лицо её было бесстрастным.

Наступила тишина. Никто не произносил ни звука, и тем не менее каждый из присутствующих сквозь шипение огня слышал нечто — некий скорее мысленный, чем физический звук: звук разрушения тайных и грандиозных планов.

Андреа Бёрден засмеялась. Безумный смех, несмотря на пережитый шок, несмотря на глубоко кризисный характер ситуации; она смеялась, и смех её оказался заразительным, распространяясь, как инфекция дыхательных путей. Балли начал смеяться, Джонни смеялся, Адам улыбнулся, беспокойно, но всё-таки улыбнулся, и, наконец, дрогнуло лицо обезьяны, казалось, что даже костёр из керосина и бумаги смеётся с ними — в этой комнате с высокими потолками распространилась безумная весёлость.

Только Маделен не смеялась.

— Ты предал меня, — сказала она примату.

Нет ничего более раздражающего, чем саботажник всеобщего веселья, и Андреа Бёрден попыталась остановить её.

— Отойди, — сказала Маделен.

И женщина отошла в сторону. Маделен стала приближаться к обезьяне.

— Ты воспользовался нами, — сказала она, — мною и всеми остальными, ты использовал нас как тягловый скот. К сожалению, у меня не было выбора, — ответил примат.

— Через кордоны, перед камерами, сквозь сотни людей. И всё потому, что мы думали, что можем помочь тебе.

— Мне нужна была помощь, чтобы попасть туда, — сказала обезьяна. — Люди любят смотреть телевизор. Мы хотели сказать всё по телевизору.

Андреа и Адам отодвинулись к стене, Балли и Джонни прижались к двери. В комнате освободилось место для первого столкновения Маделен и обезьяны Эразма.

— Ты мне ничего не рассказал. Ты оставил меня одну со всей тревогой и страхом, — сказала Маделен.

— У нас говорят, что удаются только те планы, о которых никому ничего не рассказывают.

Примат посмотрел вниз с величественной невозмутимостью. Но Маделен стояла достаточно близко, чтобы, несмотря на прикрытые глаза животного, заметить нарастание панического беспокойства.

— Ты забыл, с кем ты говоришь, — сказала она. — Посмотри на меня. Знаешь, кто я? Я та, кого ты любишь.

Примат посмотрел на неё.

— Я никогда ни о чем не жалею, — сказал он. — Там, откуда я приехал, мы не можем сожалеть. Но если бы я мог, я попросил бы прощения.

Эразм не мог отодвинуться, потому что если бы он это сделал, он выпал бы из окна. Но теперь он был прижат к оконному переплёту.

— Мне не надо никаких извинений, — сказала Маделен. — Тебе ничего не надо говорить. Ты должен просто заткнуться. На две минуты заткнуться. Тогда я буду знать, что ты понял. А если ты этого не сделаешь, то это я отправлюсь домой в лес. И ты меня больше не увидишь.

Стало тихо, минуту, две минуты, три стояла смертельная тишина. Потом шевельнулась Андреа Верден, нервно, словно человек, который пытается как-то устроиться на разогретой скамье сауны.

— Последние детали, — сказала она, — последние детали неба…

Помещение было маленькое, когда-то здесь была комната горничной, теперь здесь стоял вмурованный в стену сейф, три на три метра — в человеческий рост. Стены были плотно уставлены жёлтыми папками с документами, занимавшими зелёные лакированные полки снизу доверху.

— Мы живём в интересное время, — сказала Андреа Верден. — Люди привязываются к животным сильнее, чем когда-либо прежде. Собаки и кошки спят в постелях людей, их целуют в губы, ласкают между ног. Телевидение, газеты и журналы полны животных. Комнаты детей забиты ими. Это очень интересно.

Их было в помещении только трое. Маделен, Эразм и Андреа Верден. Балли, Джонни и Адам остановились в дверях.

— Животные присутствуют повсюду. Когда кто-то умирает, когда кто-то другой получает наследство, между взрослыми и детьми, для защиты, в саду, у дома, на спортивных соревнованиях, в детской комнате, в доме для престарелых, рядом с людьми всегда есть животное, ближе к ним, чем когда-либо раньше. И внутри людей, в их духовной жизни, рядом с их совестью, их взглядами на мир, их страхом и страстями всё заполнено животными. И поэтому они приходят ко мне. Учёные, политики, состоятельные люди, все они приходят, потому что обожают животных. Они приходят, потому что я заведую средствами фонда, больницами для животных, домами для бездомных животных. Я распоряжаюсь ими без всяких пристрастий, не принимая какую-нибудь политическую сторону, не взывая ни к чьей совести. Для них я чиновник, юрист, психоаналитик, священник и дама, которая принимает финансовые решения. И самое главное — я люблю животных, являясь при этом представителем их собственного класса. Это мне они рассказывают о кошечке тайной любовницы, охотничьей собаке разведённого мужа, домашних животных своих детей, о тех домашних животных, которыми они подкупили детей, о той змее, с которой он заставил её танцевать перед ним, о той сторожевой собаке, с которой он не справился, о том животном, которое присутствовало при насилии, нервном расстройстве, мошенничестве, приёмах наркотиков. Когда они сидят напротив меня, то я некоторым образом становлюсь как это животное, я приобретаю его черты, его преданность, его зависимость, при том что одновременно я понимаю и слушаю как человек. И они начинают говорить, они говорят и не могут остановиться, это выливается из них, двадцать лет это выливается из них. Потом, после их ухода, я делаю записи.

Она провела руками по папкам, стоящим на полках.

— Пять тысяч дел. Пять тысяч зарисовок истинной анатомии английского высшего общества. Решающий фактор того, что смог появиться Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк. Без всякого насилия, я никого ни к чему не принуждала. Но я давала им понять, я делала неясный намёк на то, что они сами, или их мать, или кузина когда-то мне рассказали. Я старалась, чтобы у них возникало смутное представление, что такая комната, как эта, может существовать. Обронив какое-нибудь замечание. У инвесторов. В правительстве. А как иначе, по вашему мнению, удалось бы освободить этот участок от действия обычного законодательства, создав на нём development corporation? Чтобы добиться разрешения на такое строительство при других обстоятельствах, потребовались бы миллионы фунтов. Но мне удалось достичь всего таким способом. И тогда я и остальные смогли совместить последние детали неба.

— Это шантаж, — сказала Маделен. — Ты террористка.

Глаза Андреа Бёрден сузились.

— На английских бойнях убивают двести тысячживотных в сутки. Последние крупные популяции диких животных уже практически уничтожены. Моя совесть чиста как снег.

Она протянула руки к Маделен и Эразму.

— Присоединяйтесь к нам, — сказала она. — Как раз сейчас. Если великий хаос не наступит сегодня, он наступит завтра. До настоящего времени нам удавалось контролировать меньшинство, элиту. Но элита не имеет никакого значения. Те, кто правят, не имеют власти. Это я знаю, я понимаю власть, я работаю с ней. Они только распоряжаются ею. Не богатые разрушают мир, для этого их слишком мало и они слишком незначительны. Это обычные люди сжирают землю. Это мелкая жадность, мелкая жадность домохозяйки, мелкая жадность детей, маленькая машина папочки, умноженная на шестьдесят миллионов в Великобритании, на двести пятьдесят миллионов в США, на семьсот пятьдесят миллионов в Европе. Это о ней надо кричать во всеуслышание, это на неё надо сбросить бомбу. Новый парк — это детонатор. Вы можете помочь нам заложить взрывчатку. Приходите, давайте начнём укладывать детали голубого неба.