— Вам всё равно остался один год, — сказала она.

Молчание врача было полно неуверенности. Маделен чувствовала, что он колеблется, не зная, что делать. Тогда она решила последний раз подтолкнуть его.

— И потом ваша научная репутация, — заметила она.

— А что с моей научной репутацией?

— Когда все узнают об этом разговоре. Что вы отказались помочь. После того как увидели рисунок зубов. Не знаю, что скажет Институт. Но на Мясном рынке будут говорить об этом много лет.

— Вы не работаете на Мясном рынке. Вы жена Вердена.

Маделен ничего не ответила. Она знала, что добилась того, чего хотела.

— Миссис Верден, — спросил врач, — только между нами, езм никогда не бывает страшно?

— Всегда.

— Вы понимаете, что розыск на вас объявил ваш муж?

— Это недоразумение. Такое случается в лучших семействах. И не могли бы вы называть меня Маделен?

— Спасибо, — сказал врач. — Меня зовут Фиркин. Где мы это сделаем?

Раньше Лондон казался Маделен бесплодной и бедной возможностями пустыней. Теперь, когда она утратила свой привычный мир и свои права, когда у неё уже более не было своего места в жизни города, он казался богатым и полным хаотических случайностей. Закрыв глаза, она подняла голову, открыв своё сознание тем источникам вдохновения, которые всегда находятся для того, кто ищет, и через мгновение она почувствовала запах воды.

— Вы знаете Датское общество, — спросила она, — на Найтсбридж…

15

Для датчан, когда они находятся за границей, невыносима мысль о том, что Дания меняется в их отсутствие. Мы хотим, вернувшись домой, найти свою страну не просто такой, какой мы её оставили, но такой, какой ей положено быть. Чтобы удовлетворить это желание, в Лондоне было создано Датское общество, и оно уже в начале века, в пору своего основания датскими дипломатами и бизнесменами, было более консервативным и сентиментальным, чем была когда-либо сама Дания. С тех пор, в соответствии с законом, который гласит, что в национальных обществах любого рода время движется назад, оно стало ещё хуже.

Маделен как-то раз приезжала сюда по поручению Адама, чтобы записаться, и после этого никогда здесь больше не появлялась. В тот единственный раз она мгновенно, в ту же секунду, как только вошла в дверь, — нет, даже раньше, когда увидела фасад здания, пришла в ужас, а напугало её то, что она сама без всякого сопротивления поддалась очарованию. Она любила львов в висевшем на дверях датском гербе. Она любила красно-белых коров в свете заходящего солнца на картинах анималиста Филипсена. Она любила слона в Ордене Слона на шее Каролины Матильды — англичанки, жены абсолютного монарха Кристиана Седьмого. Она любила чаек на сервизе в библиотеке и стилизованные ветви сливового дерева на тарелках в ресторане. Она любила фарфоровых белых медведей на каминной полке, плакат, изображавший, как весь городской транспорт останавливается, чтобы дать утке с гадкими утятами перейти через дорогу, и фотографии с изображением неразрывного птичьего брака двух аистов в городе Рибе. Она любила медвежьи шапки на головах гвардейцев, стоящих в карауле перед конной статуей на площади Амалиенборг. Она любила картины с изображением тетеревов на вересковых пустошах, которых более не существует, она совершенно терялась перед всем этим изображением Дании как общественной и зоологической идиллии, которой, как она знала, никогда не существовало.

Если бы было возможно, если бы существовал хотя бы малейший шанс избавиться от этого наваждения, то Маделен тогда, при первом посещении, вспорхнув на доску с известными датскими бабочками, расположилась бы среди самых скромных, например, между капустницей и крапивницей, и прикрепила бы себя иголкой, пронзив грудь, и наконец, перед тем как окончательно сдаться, она бы внизу под собой написала бы самыми аккуратными печатными буквами «Маделен Бёрден, урождённая Мортенсен. Широко распространённая и самая, самая обыкновенная».

К сожалению, она понимала, что предприятие это обречено на провал, потому что она всё уже давным-давно попробовала. Она пыталась быть хорошей дочерью, хорошей ученицей и прелестной молодой девушкой, но все эти попытки потерпели неудачу. Казалось, она рождена не элегантно порхать, а приносить вред. Её первым осознанным воспоминанием был одновременно резкий и нежный звук разбиваемого фаянса, и слово «неуклюжая» на фоне этого звука, произнесённое трезвым и бесстрастным взрослым голосом, который, возможно, принадлежал её матери, возможно, королеве, возможно, Господу Богу.

И всё же она никогда не сдавалась полностью. Хотя она подчинилась обстоятельствам и тихонько сбежала от своей семьи, выйдя замуж и уехав из Дании, в глубине души она чувствовала, что, возможно, несмотря ни на что, когда-нибудь наступит примирение, и сейчас, когда она толкала инвалидное кресло к лестнице перед зданием Общества, и двери распахнулись, и два человека кинулись ей навстречу, ей вдруг показалось, что это её прошлое протягивает ей руку, предоставляя ещё один шанс.

К ней спустились швейцар и управляющий Общества. Последний схватил её руку, пожал её и посмотрел на даму в инвалидном кресле взглядом, который не просил, но ожидал объяснения.

— Моя бабушка, — сказала Маделен. — Фру Мортенсен.

Управляющий попытался заглянуть под шляпу, но сквозь вуаль ему удалось различить лишь контуры большого тёмного лица.

— Очень приятно, — сказал он.

Мужчины взялись за кресло с двух сторон и потянули его наверх.

Кресло не сдвинулось с места.

По-прежнему улыбаясь, без малейшего смущения управляющий заглянул за кресло, чтобы проверить, не застряло ли колесо между плитами тротуара, не электрическое ли кресло и, значит, под ним ещё и двигатель с аккумуляторами. Ничего такого не обнаружилось, это была хрупкая, складная конструкция. Мужчины попробовали снова. Им удалось оторвать кресло от земли сантиметров на десять. Они опустили его обратно.

Комментировать возникшую ситуацию было затруднительно, и Маделен молчала. У неё возникали очень разные порывы, и самым сильным — как это бывало обычно прежде — было искушение убежать куда-нибудь подальше. Тем не менее она этого не сделала. Оставить инвалидное кресло она не могла. К тому же за последние недели ей несколько раз пришлось оказываться в тягостных ситуациях, и она уже знала, что если подождать, то, как правило, появляется какое-нибудь решение.

Это «какое-нибудь» показалось в ту же минуту в облике третьего человека. Сэр Тоби, брат её покойного свёкра, присоединился к группе.

По внешнему виду Маделен ничего нельзя было заметить, она покорно протянула руку, которую ей поцеловали. Но внутри у неё, пока что слабо и отдалённо, зазвонил сигнал тревоги при виде английского правительственного консультанта по ветеринарным вопросам.

Трое мужчин взялись за кресло, подняли его по лестнице, внесли через входные двери и поставили в лифт, двери закрылись, и лифт стал подниматься вверх.

Мужчины задыхались от напряжения. Маделен чувствовала, что от неё ждут объяснения.

— Это всё потому, что она много ела от расстройства, — прошептала она. — После смерти дедушки. Она весит теперь сто пятьдесят килограммов.

Мужчины зачарованно и с состраданием посмотрели на фигуру, скрытую шляпой, вуалью и пледом. Только управляющий проявлял ещё некоторое беспокойство. Всякое ремесло развивает профессиональную память, и после сорока лет заведования Датским обществом он довёл до совершенства свою национал-шовинистическую память дворецкого, хранившую карточки со справками о каждом датчанине, с которым он когда-либо сталкивался в Англии. Страстное желание внести эту пожилую даму в свою картотеку было в этот момент сильнее, чем кислородное голодание, и поэтому он наклонился к Маделен.

— Ноги?.. — выдохнул он.

Маделен опустила глаза. Ступни обезьяны высунулись из-под пледа. Хотя они и были скрыты шерстяными носками Джонни, но в маленьком лифте, на подставке для ног инвалидного кресла, они по-прежнему выглядели неестественно большими.