Но я не мог смиряться с этим, там было холодно, а я не мог оставить ее коченеть. Она ведь была такая теплая, такая живая. Я чувствовал себя обязанным принести ее туда, где она могла согреться. И, самое неприятное, я безрассудно спешил, потому что Мэмми хотела включить свой маяк в точно назначенное время, до которого осталось двенадцать или десять минут. Но какой толк, если даже я успею? Ну, предположим, ее родная звезда находится недалеко отсюда — допустим, она с Проксимы Центавра, а червелицые откуда-нибудь подальше. Даже если маяк Мэмми включится и заработает, сигнал SOS достигнет ее друзей не раньше, чем через четыре года.

Для Мэмми это, может, и все равно. У меня вообще сложилось впечатление, что она долгожительница, прождать несколько лет, пока не придет спасение, для нее пустяки. Но мы с Крошкой существа другой породы; мы ведь погибнем, пока этот сигнал со скоростью света доберется до Проксимы Центавра. Я был очень рад снова увидеть Крошку, но знал, что нас ожидало. Смерть. Через несколько дней, недель или в лучшем случае месяцев. Смерть от удушья, жажды или голода. Либо, если мы уцелеем, сюда прилетит корабль червелицых, что сулит нам отчаянный бой и возможность скорой смерти, если повезет.

Как ни крути, моя экспедиция по установке маяка — всего лишь «исполнение последней воли покойной». Сентиментальная глупость. Наружная дверь начала отворяться: «Аве Мария!»

Я еще не успел выйти на ветер, а мороз, злейший мороз, уже клещами вцепился в меня. Панели освещения еще работали, и было видно, что в туннеле хаос; две дюжины дверей-панелей вырвало взрывом. Какая же эта была бомба, если ее можно сделать из наворованных деталей, спрятать в мешке на теле вместе с радиомаяком, и при этом придать ей такую мощность, что она вырвала панели, рассчитанные на сильное давление. Даже у меня, отдаленного от места взрыва сотнями метров массивной скалы, застучали зубы.

Первая дюжина панелей была отброшена взрывом вперед. Мэмми подложила бомбу в середине туннеля? Но взрыв такой силы отшвырнул бы ее, как перышко! Должно быть, она установила ее здесь, потом вошла внутрь и взорвала ее, а уже затем вернулась обратно через шлюз, как сейчас я.

С каждым шагом становилось все холоднее. Ноги пока еще не мерзли — неуклюжие «унты» делали свое дело. Червелицые знали в таких делах толк.

— Ты разжег свои костры, «Оскар»?

— На полную катушку, дружище. Холодная нам выдалась ночь.

— И не говори!

Мэмми я нашел за самой дальней наружной панелью, вырванной взрывом.

Она рухнула всем телом вперед, словно слишком устала и не могла идти дальше. Кончики пальцев вытянутых рук едва не доставали до лежащей на полу небольшой коробочки размером с дамскую пудреницу.

Лицо ее было спокойно, глаза открыты, но затянуты перепонкой, как у птицы, — так же, как когда я увидел ее впервые на пастбище, за нашим домом несколько дней или несколько лет назад. Но тогда ей сделали больно, и это было очень заметно, а сейчас мне показалось, что вот-вот глаза ее засияют и она пропоет мне приветствие. Я прикоснулся к ней. Тело Мэмми затвердело и стало холоднее льда. Я моргнул, чтобы сдержать слезы, и решил, что нельзя терять ни секунды.

Мэмми хотела установить свою коробочку в сотне ярдов от входа в туннель и повернуть выступ на верхней крышечке, и ей на всю эту операцию оставалось не больше шести-семи минут. Я поднял коробочку.

— Все в порядке, Мэмми, я уже иду.

— Живей, дружище! Спасибо тебе, милый Кип…

В призраки я не верю. Просто я так часто слышал ее песенку благодарности, что ноты эхом отозвались в моей голове.

Отойдя на несколько шагов от выхода из туннеля, я остановился. Порыв ветра ударил меня с такой силой и обдал таким холодом, что леденящий мороз в туннеле показался мне летней жарой. Закрыв глаза, я отсчитал тридцать секунд, чтобы дать им привыкнуть к звездному свету, и, наощупь найдя на наветренной стороне туннеля опорную стойку, соединяющую наружную дорогу с горой, привязал к ней крепким узлом свою веревку. Собираясь в путь, я знал, что снаружи меня ожидает ночь, и рассчитывал, что проложенная на опорах дорога будет выделяться черной лентой на фоне белого «снега», сверкающего под звездным небом. Я полагал, что по открытой урагану дороге идти намного безопаснее, если будут видны ее края, а освещать ее нашлемной фарой мне вряд ли удастся: для этого пришлось бы поворачиваться всем корпусом из стороны в сторону, что может заставить меня потерять равновесие и сбиться с темпа,

Я все продумал очень тщательно, потому что поход по Плутону, да еще ночью, это вам не прогулки в саду. Итак, отсчитав тридцать секунд и успев за это время привязать веревку к стойке, я открыл глаза. И ни черта не увидел! Ни единой звезды. Даже небо и землю различить не мог. Я стоял спиной к туннелю, шлем скафандра закрывал мое лицо, я должен был видеть дорогу, но не видел ничего.

Развернув шлем, я понял причину тьмы, закрывшей небо, и землетрясений, напугавших нас с Крошкой: действующий вулкан. Он был то ли в пяти милях от нас, то ли в пятидесяти, но это, без сомнения, был именно вулкан — рваный, злой красный холм, выплескивающий огонь в небо.

Но я не стал рассматривать его. Включив нашлемную фару, я осветил ею правый край дороги и неуклюже засеменил, держась ближе к нему. Если я споткнусь, у меня в запасе останется вся ширина дороги, прежде чем ураган сдует меня вниз. Я шел, держа моток веревки в левой руке, отпуская ее по мере продвижения, но не ослабляя, а натягивая.

Ураган не только пугал, но и причинял боль. Мороз обжигал, как пламя. Потом обожженное им тело начинало неметь, больше всего доставалось правому боку, он онемел первым, а потом и левый бок начал окаменевать.

Веревки я больше не чувствовал. Остановившись, я наклонился вперед и выхватил веревку из тьмы лучом фары. Вот еще одна деталь скафандра, требующая усовершенствования, — нашлемная фара должна вращаться!

Половина веревки уже размоталась. Следовательно, я отошел от туннеля на добрых пятьдесят ярдов.

Веревка служила мне и ориентиром — когда она размотается полностью, я отойду на достаточное расстояние, как и хотела Мэмми. Вперед, Кип, вперед!

— Поспешай, парень! Больно уж холодно здесь! — прошептал «Оскар».

Я снова остановился. Не потерял ли я коробку? На ощупь я ее не чувствовал. Но в свете нашлемной фары увидел, что сжимаю ее правой рукой. Так держать! Я заторопился вперед, считая шаги. Один! Два! Три! Четыре!

Досчитав до сорока, я остановился, и, глянув вниз, понял, что вышел на самую высокую часть дороги, там, где она пересекала ручей. Примерно половина пути до места посадки корабля. Ручей — метановый, что ли? — сковал лед, и я понял, что ночь выдалась по-настоящему холодной.

Веревка размоталась уже почти вся. Можно считать, дошел до нужного места. Я опустил ее, осторожно подвинулся на середину дороги, встал на колени и попытался поставить коробочку рядом с собой. Но не сумел разогнуть пальцы. Я разжал их пальцами левой руки, высвободив коробку.

Дьявольский порыв ветра подхватил ее, и я еле успел ее схватить, чтобы она не укатилась. Потом обеими руками осторожно поставил коробочку перед собой. «Разработай свои пальцы, дружище. Постучи ладонями друг о друга», — пробормотал «Оскар».

Так я и сделал. Постепенно, со страшной болью, пальцы правой руки начали шевелиться. Неуклюже придерживая коробку девой рукой, я потянулся к ручке наверху. На ощупь я ее не чувствовал, но, как только ухитрился сжать ее пальцами, она сразу повернулась. Казалось, что коробочка ожила и замурлыкала.

Должно быть, я почувствовал вибрацию через перчатки и через скафандр — услышать-то я ее никак не мог. Я поспешно отпустил коробочку, неуклюже поднялся на ноги и немного отступил назад, чтобы можно было осветить, не нагибаясь, коробочку нашлемной фарой.

Я выполнил задачу, дело Мэмми было сделано, и, как я надеялся, вовремя. Останься у меня здравого смысла хотя бы столько, сколько есть у обыкновенной дверной ручки, я повернулся бы и рванул бы обратно в туннель еще быстрее, чем шел сюда. Но я смотрел как зачарованный на то, что происходило с коробкой.