Теперь меня рядом с ними нет.

За окном сгущаются сумерки, и на меня внезапно накатывает тревога за мою семью. Ублюдок все еще бродит где-то поблизости.

— Когда вернется Джулия? — спрашиваю я Бренну, вставая и подходя ближе. — И куда они все уехали?!

Она брезгливо морщится, хотя сегодня я ни капли в рот не брал.

— Не знаю. Вроде уехали в больницу к врачу или что-то типа того. С ними еще был тот мужчина.

Бренна набивает рот сыром. Моя вспышка ее не особенно взволновала.

— Какой мужчина?

Но и так ясно, о ком она. Итак, Дэвид сейчас с Джулией и детьми. По идее, мне должно стать спокойнее, что они под присмотром и в безопасности, но ничего подобного я вовсе не чувствую. Они должны быть под моим присмотром.

Между нами все изменилось, когда Джулии исполнилось семнадцать. Я стоял на станции, наблюдая, как со скрежетом тормозит ее поезд. Лил дождь, и в воздухе висел запах мокрой земли. Перекинув пальто через локоть, Джулия спрыгнула на платформу. Свежая, разрумянившаяся, она вертела головой, отыскивая меня. Несколько бусинок воды на ее шее медленно сползали за воротник. Она подняла сумку и тут же заулыбалась, увидев наконец меня.

— Привет, — сказала она застенчиво. После чего бросила сумку и рванулась ко мне.

Дождь заливал лицо, но она лишь зажмурилась, позволив поцеловать ее. И только потом, вспомнив про пальто, накинула его на плечи. Пальто было нежного персикового оттенка, совсем как ее щеки. Никогда еще мне не хотелось так сильно.

— Пошли, — резко сказал я, закидывая сумку на плечо.

Чувство это было непривычным для нас обоих, хотя, сколько мы себя помнили, нас всегда связывало нечто невысказанное. И оно воплотилось в слова в наш последний телефонный разговор, слова эти вязли в телефонных проводах, натыкались друг на друга. Это был конец жизни, в которой я всегда знал Джулию, и начало той, в которой я ее хотел.

Ha самом деле телефонная беседа в основном свелась к молчанию. Мы знали друг друга семнадцать лет, и эти семнадцать лет я был для нее старшим братом, и теперь в наши отношения проникло что-то тайное, непозволительное и в то же время неодолимое. Внезапно Джулия перестала быть для меня сестрой и стала подругой, возлюбленной, будущей женой. В конце концов, мы не приходились родней друг другу. И не было никаких помех для нашего чувства.

А когда слова иссякли, мы поняли, что должны увидеться.

Сказать, что мы жаждали этого, — значит ничего не сказать. И вот мы шли по платформе вокзала Кингс-Кросс, думая о будущем и мысленно продолжая телефонный разговор. Но на этот раз мы путались не только в словах.

Рука моя обнимала ее за талию, как не раз в прошлом. Но в тот день все было иначе. Мы оба знали, что идем в крошечную конуру, которую я снимал с тремя приятелями, и там я отнесу ее сумку к себе в комнату, откину простыни на кровати, мы застенчиво разденем друг друга и безмолвно, не проронив ни слова, ни звука — ничего, — только выпустив на волю то, что объединяло нас долгие годы, и молясь о том, чтобы соседи ничего не услышали, будем заниматься любовью. Наше чувство, пусть и похожее на взрыв, должно быть беззвучным.

Потом мы пошли в кино и ели мороженое. Мы держались за руки. Отныне все изменилось. Миновали те дни, когда я провожал ее до остановки школьного автобуса или волок за руку в Нортмир, если она поранила коленку. Теперь мы держались за руки и наши пальцы были сплетены, как и биение сердец. Все было взаправду. Серьезно. Мы оба стали взрослыми, или, во всяком случае, нам так казалось.

В воскресенье вечером Джулия вернулась в Уизерли. Я легко поцеловал ее в губы, которые не дрогнули до тех пор, пока машинист не засвистел, — этот поцелуй запечатал нашу любовь до следующего раза. Я помахал ей на прощанье, провожая к матери и бабушке с дедушкой, которым не терпелось услышать о захватывающей поездке в Лондон.

Она не рассказала им о том, что не видела никаких достопримечательностей и единственное, что ей запомнилось, — обстановка спальни, пот на моей спине и кинотеатр, заполненный парочками, с упоением следящими за изгибами французской любовной истории. Джулия продолжала учиться, но с того дня мы оба знали, что всегда будем вместе.

Она забеременела следующим летом, и мы поженились, когда Алекс был всего лишь едва заметной округлостью на ее гладком животе. А потом он родился, хотя мы сами были еще детьми.

Я решил приготовить Бренне и Грэдину ужин — или, точнее, настоять на том, чтобы они приготовили его под моим строгим наблюдением. Так они не будут заниматься глупостями и время пролетит быстрее, пока Джулия не вернется из больницы или куда она там уехала с детьми и доктором Добряком. Иначе я напьюсь.

Когда фары пробивают окно широким лучом и мое сердце на секунду замирает, Грэдин погружает руки в миску с тестом. Я заставил его вычистить ногти, под которыми скопилась ржавая грязь, и теперь он перемешивает муку и масло для лепешек, на которые мы потом выложим мясо с почками, жарящееся под присмотром Бренны.

— Вкусно пахнет. — Дверь открывается, но вместе с холодным ветром в помещение врывается вовсе не голос Джулии.

Дэвид Карлайл вдыхает запах нашей стряпни с таким видом, словно вернулся домой к ужину. Мы обмениваемся долгими взглядами, и я отвожу глаза, лишь когда в эту тугую петлю проходит Джулия. Изможденная, бледная, хрупкая. Красивая.

— Отлично, — говорю я Грэдину, который ожесточенно молотит тесто деревянной скалкой. Я жду, когда голос Джулии разорвет напряжение и она спросит, какого черта я здесь делаю. — Но лучше вот так. — Показываю, как нажимать и раскатывать, но стоит передать скалку, как он начинает молотить по куску теста с таким остервенением, будто пытается прибить крысу. Я приказываю перестать, но мальчишка не слушает. Он стучит и стучит, пока стол не начинает шататься. Пока Джулия твердым голосом не велит прекратить.

— Марри, что происходит?

Она смотрит на меня так, будто я повинен во вспышке Грэдина. Странный мальчик. Мэри, шаркая ногами, проходит рядом с ним и садится у плиты. Джулия устало качает головой.

— Зачем ты пришел? — обвиняюще и тускло спрашивает она.

— Повидать… — проглатываю готовое сорваться с языка слово и объясняю: — Я пришел к детям. Узнать, не хотят ли они прогуляться?

Джулия смотрит в окно и снова качает головой. Брови ее недоверчиво приподнимаются.

— Марри, на улице темно. Да и Флора простыла.

Я перевожу взгляд на дочку, калачиком свернувшуюся на коленях у бабушки. Они обе молчат и выглядят по-своему довольными. Мне противно объясняться в присутствии доктора Добряка.

— Ну, я пришел сюда, увидел, что ребята одни, что им скучно, и предложил им приготовить еду. Вот и все.

Мы с Джулией стоим совсем рядом, и я говорю вполголоса, не хочу, чтобы этот Карлайл слышал нашу свару. Джулия разглядывает царящий в кухне беспорядок — возможно, в поисках спрятанного стакана с вином.

— Но раз ты вернулась, я ухожу.

Черчу в воздухе несколько слов для Флоры и милостиво соглашаюсь на предложение Алекса сыграть на его приставке. В результате он оказывается на шесть уровней ниже.

— Ну спасибо, папа! — стонет он и выхватывает у меня игрушку.

— Как Мэри себя чувствует? — спрашиваю я, натягивая пальто. — Есть новости?

Судя по всему, Мэри еще меньше прежнего интересуется происходящим вокруг.

Джулия опускается на деревянный стул, и Дэвид подходит к ней. Она прижимается головой к его ладони.

— Новости тревожные, — объявляет Дэвид. Он стоит возле моей жены, у нее за спиной, руки его переместились на ее плечи, словно это она больна. — МРТ показала, что у Мэри васкулярная деменция. — Пояснений никаких не следует, и я вынужден спросить, что это значит. — Обследование выявило закупорку сосудов. Что, в свою очередь, повлекло нарушение мозгового кровообращения. Кроме того, в белом веществе мозга обнаружены нарушения. На одном из участков разорваны аксоны — грубо говоря, провода, соединяющие нервные окончания. — Он наклоняется и целует Джулию в макушку. — Это объясняет немоту Мэри и ее внезапную беспомощность.